«великой чистки» и Большого террора. Дипломатам и журналистам, присутствовавшим на показательных процессах той эпохи, на которых такие прославленные революционеры, как Лев Каменев, Григорий Зиновьев и Николай Бухарин, делали унизительные признания, эти судилища казались гротескным спектаклем и доказательством того, что присущая Сталину безумная жажда власти не знает никаких пределов. Фицрой Маклин, британский дипломат, наблюдавший за судом над Бухариным, описывает это постановочное действо как «фантастическую оргию самоуничижения», сопровождаемую «кровожадным бредом генерального прокурора». Один за другим, вспоминает он, перед судом представали видные партийные руководители, которые «со стеклянными глазами признавались в самых немыслимых деяниях»[860].

Попыткам выявить рациональные причины, стоявшие за показательными процессами 1936–1938 годов, посвящены горы книг. Их бесспорной целью было установление политического террора, но время действия, методы, технологии исполнения оставляют простор для интерпретаций. Выдвигаются самые разные теории. Спустя годы после своего бегства из Восточной Германии упомянутый выше Вольфганг Леонард — тогда уже профессор Леонард — посвятил этому вопросу известную лекцию в Йельском университете. Среди возможных объяснений Большого террора он упомянул психоз Сталина, исторически присущий России страх перед иноземными нашествиями и повышенную в 1930-е годы солнечную активность[861]. Но восточноевропейские показательные процессы 1949–1950 годов позволяют расширить наше представление о них. Помимо всего прочего, тот факт, что все местные судилища курировались советниками из СССР и почти имитировали прежние московские процессы, доказывает, что Сталин рассматривал суды 1930-х как политический успех, считая эту тактику достойной воспроизведения новыми сателлитами Советского Союза.

Каждая серия таких процессов обозначала поворотный пункт в истории Советского Союза и Восточной Европы соответственно. И в России конца 1930-х годов, и в Восточной Европе конца 1940-х экономическая политика партии проваливалась, а партийцы постепенно утрачивали былые иллюзии. Показательные суды перекладывали ответственность за многочисленные экономические провалы со Сталина (в 1930-е) и «маленьких Сталиных» (в 1940-е) на кого-то другого. Одновременно они помогали партийным лидерам избавиться от наиболее опасных внутренних врагов, запугивая оппонентов и обрекая их на молчание. Помимо задач, реализуемых внутри партийной элиты, показательные процессы выполняли и важную общественную функцию: подобно почти всем сталинским институтам, они воспитывали население. Если коммунистическая Европа не может обогнать капиталистическую Европу, если инфраструктурные проекты проваливаются или откладываются, если продовольствия не хватает, а жизненные стандарты низки, то объяснения всему этому нужно искать в материалах показательных судов: иностранные шпионы, гнусные саботажники и предатели, выдающие себя за преданных делу коммунистов, похитили у народа долгожданный прогресс.

Советские спецслужбы с самого начала были вовлечены в подготовку восточноевропейских показательных процессов. Многочисленные документальные и прочие свидетельства убеждают в том, что московские чиновники помогали выбирать жертвы, отдавали приказы об арестах и организовывали следственные действия. На съезде Чехословацкой коммунистической партии, проходившем в мае 1949 года, руководитель НКВД в Венгрии советский генерал Федор Белкин отвел в сторону венгерского министра обороны Михая Фаркаша и сказал ему, что Москва «пришла к заключению, что Райк — венгерский резидент европейской троцкистской организации, состоящей в связи с американцами». На партийном жаргоне сказанное означало, что «документы для показательного процесса уже готовятся»[862].

В Польше участь Гомулки была предрешена в докладной записке, которая в апреле 1948 года была подготовлена для Михаила Суслова, секретаря ЦК КПСС. Документ назывался «Об антимарксистских идеологических установках руководства Польской рабочей партии». Его авторы, три советских чиновника, специализировавшихся на вопросах идеологии, указывали на «националистические тенденции», которые, по их мнению, присущи некоторым польским коммунистам, замалчивающим успехи Советского Союза и игнорирующим ленинско-сталинское учение. Гомулка назывался лидером этого направления; авторы резко критиковали введенное им понятие «польского марксизма» и его категорический отказ от коллективизации польского сельского хозяйства. Советские идеологи подозревали руководителя Польши в «правом уклонизме», то есть в «титоизме», который, в свою очередь, означал недостаточную лояльность СССР. Они опасались, что Польская объединенная рабочая партия пойдет по «социал-демократическому пути». Кроме того, они проявляли озабоченность идеологическим состоянием польской армии, лидеры которой казались Москве недостаточно просоветскими, несмотря даже на утверждение генерала Рокоссовского на посту министра обороны Польши[863].

Почувствовав, куда дует ветер, Гомулка в декабре того же года посетил Москву, чтобы защитить себя. Позже он подготовил бесславную декларацию (цитировавшуюся в главе 6), в которой говорил, что Польскую коммунистическую партию захватили евреи, а он сам всегда считал Советский Союз «лучшим другом Польши», а Сталина — «великим учителем»[864]. Однако, несмотря на все старания, вскоре начались аресты среди ближайших сподвижников Гомулки, в частности, был арестован член политбюро генерал Мариан Спыхальский, а также большая группа офицеров польской армии. Берут регулярно информировал Сталина о том, как идет расследование их дел. В конце концов в 1951 году был арестован и сам Гомулка[865].

Аналогичный документ, подготовленный советскими идеологическими работниками в отношении Чехословацкой коммунистической партии, был направлен Суслову в том же 1948 году. По своему замыслу и исполнению записка «О некоторых ошибках коммунистической партии Чехословакии» оказалась более широкой, теоретичной и бессвязной, нежели ее польский эквивалент. Указывая на острые проблемы во многих сферах, авторы среди прочего обвиняли генерального секретаря компартии Чехословакии Сланского в кадровых ошибках[866]. Этот документ подготовил почву для личного послания Сталина Клементу Готвальду, отправленного в июле 1951 года и предписывавшего чехословацкому руководителю арестовать Сланского[867]. Такое требование ставило Готвальда в неловкое положение: Чехословацкая коммунистическая партия только что отметила 50-летний юбилей Сланского, имя которого было присвоено угольной шахте, а также еще нескольким предприятиям[868].

Не доверяя своим восточноевропейским коллегам, руководство НКВД отправило своих представителей «на места» — Белкина в Будапешт и Бесчастнова в Прагу, где им предписывалось преодолеть саботаж местных спецслужб, сопротивлявшихся советским «рекомендациям», и взять расследование в свои руки[869]. Они захватили с собой команду консультантов, готовых спланировать и провести процессы. В Праге Бесчастнов и его команда разместились в пригородной вилле, где с ними постоянно работали четыре переводчика. Группа отсылала регулярные отчеты о проделанной работе лично Сталину[870]. В Будапеште каждый шаг местных следователей контролировался советскими кураторами. Когда из Варшавы в Будапешт прибыл польский офицер, намеревавшийся узнать у венгров, как идет их часть расследования, его поразило, что генерал НКВД, только что прибывший из Москвы, осведомлен о «подоплеке всего дела» более глубоко, чем сами венгры[871].

Личности обвиняемых и приписываемые им преступные деяния также изображались в духе той параноидальности, которая тогда отличала Сталина. Хотя железных правил тут не было, определенные типы людей были подвержены риску ареста в большей мере, чем другие. Прежде всего подозрения вызывали «правые уклонисты» и «титоисты», подобные Гомулке. К ним примыкали «левые уклонисты», именуемые также космополитами или сионистами, — иначе говоря, евреи. Как отмечалось