в состоянии… Он все еще верит в свободу, и хотя о ситуации в Соединенных Штатах ему известно недостаточно, он знает, что в Англии гражданская свобода по-прежнему жива. По его мнению, он не дождется того дня, когда начнется неизбежная третья мировая война, но он уверен, что когда-нибудь в мире восторжествует свобода — настоящая свобода, а не лживая свобода лживой Октябрьской революции. Самой большой его печалью стало закрытие масонской ложи, рассматриваемое им как фундаментальное покушение на гражданскую свободу… На протяжении всей своей жизни он сохранял антирелигиозные и антиклерикальные убеждения, но, несмотря на это, он не согласен с преследованиями церкви и духовенства… его симпатии на стороне гонимых».

Хотя устроить большой праздник было невозможно, на семидесятилетие бывшего великого магистра собралась небольшая группа друзей. После этого дня, по свидетельству информатора, он часто болел, хотя по-прежнему любил поговорить о политике. Геза Супка скончался в мае 1956 года, не дожив пять месяцев до венгерской революции. Проводить его пришли около четырехсот человек. Как сообщал осведомитель, «было несколько венков, причем в некоторые из них были вплетены листья акации — символ масонства».

Глава 13

Homo soveticus

Мы наблюдали за процессией — массы с красными знаменами, девушки в белых платьицах. С нами был Григорьев, советский сотрудник Союзной Контрольной комиссии… Когда вся площадь заполнилась народом, он, повернувшись, обратился ко мне: «Скажите, эти собравшиеся сегодня здесь 200 тысяч пролетариев с таким же энтузиазмом откликались на призывы фашистов полгода назад?»

Дьюла Шопфлин, мемуары[908]

Показательные процессы, аресты, нападки на духовенство, характерные для эпохи «разгула сталинизма», терзали население отдельных стран, вызывали тревогу людей за их границами. Но репрессии были лишь одним из инструментов, с помощью которых коммунистические режимы закрепляли свое право на власть. Одновременно они пытались пробудить энтузиазм и добровольное сотрудничество народа снизу. Если первые послевоенные годы характеризовались силовым давлением на существующие институты гражданского общества, то после 1948 года коммунистические власти сосредоточились на создании новой системы подконтрольных государству школ и массовых организаций, которые были призваны опекать граждан с самого их рождения. Предполагалось, что, оказавшись внутри тоталитарной системы, граждане коммунистических государств никогда не захотят и не смогут покинуть ее. Им предстояло стать, используя саркастическое определение известного советского диссидента, представителями нового вида — Homo sovieticus, «человека советского». Homo sovieticus не только никогда не противостоял коммунизму, но и не мог даже помышлять об этом[909].

В пору «разгула сталинизма» от идеологической опеки не освобождался никто, даже самые маленькие граждане. И хотя к подросткам коммунисты издавна были внимательны, теперь в сфере их интересов оказались и детские сады. Как заявлял в 1949 году Отто Гротеволь, новый премьер-министр Восточной Германии, самые юные немецкие дети — «наш чистейший и отборнейший человеческий материал», «золотой запас нашего будущего». Они не должны «попасть в объятия реакционных сил», им нельзя позволить «расти в дикости, без заботы и попечения»[910].

Представление о маленьком человеке как о «чистой доске» или «необработанном куске глины», с которым государство может делать все, что угодно, не было для Германии новым: подобные метафоры широко использовали нацисты, а также среди прочих иезуиты. Но то содержимое, которое немецкие коммунисты намеревались вложить в предположительно пустые головы немецких детей, не имело никакого отношения к нацизму. Уже в июне 1945 года берлинская газета рассуждала об ущербе, который причинила детям нацистская система образования: «Обратим внимание на следующие факты. Малыши особенно восприимчивы к внешнему миру в возрасте от пяти до семи лет. Сопоставив это обстоятельство с продолжительностью нацистского правления, мы сразу же получим ужасающий результат: вся нынешняя молодежь… взрослела исключительно под влиянием лжи, которая вбивалась в головы в школе и гитлеровских молодежных организациях»[911]. Советская оккупационная администрация почти сразу же закрыла частные детские сады и запретила бывшим нацистам и их «попутчикам» (весьма вольно определяемая категория) работать воспитателями в дошкольных учреждениях. Когда это решение обернулось дефицитом кадров, советские власти, невзирая на всю свою занятость, организовали шестимесячные курсы по подготовке новых педагогов для дошкольников[912].

Но главное было еще впереди. Степень и сущность отстаиваемого Советским Союзом влияния на образование неприятно поразили в Восточной Европе многих. Особенно шокированы были немецкие педагоги, многие из которых с энтузиазмом рассчитывали на то, что левый режим начнет поддерживать прогрессивную, авангардную педагогику, оформившуюся в 1920-е годы и делавшую акцент на спонтанность, творчество и нужды самого ребенка. Еще до Первой мировой войны в Будапеште и Берлине открылись детские сады Марии Монтессори. В тот же период передовой воспитатель и детский писатель Януш Корчак экспериментировал с идеей самоуправления в возглавляемом им варшавском детском доме, вдохновляя детей на самостоятельную разработку правил внутреннего распорядка и создание собственных парламентов[913].

Однако воспитателям Восточной Европы довольно скоро пришлось узнать, что «правильные» методы обучения теперь следует искать не в учебниках Монтессори, а скорее в трудах советских теоретиков образования, и прежде всего в работах Антона Макаренко, сталинского любимца. С конца 1920-х до середины 1930-х годов он занимал должность директора исправительной колонии для малолетних преступников имени Горького и в других подобных колониях на Украине. Его методика базировалась на жестком давлении, зубрежке и индоктринации, причем особое значение он придавал жизни в коллективе и производительному труду. Наиболее выразительные пассажи «Педагогической поэмы», книги о колонии Горького, прославляют радости коллективного труда: «Было наслаждением, может быть, самым сладким наслаждением в мире, чувствовать эту взаимную связанность, крепость и эластичность отношений, вибрирующую в насыщенном силой покое великую мощь коллектива»[914].

Подобно Трофиму Лысенко, сталинскому биологу-мошеннику, который верил в наследуемость приобретенных качеств, Макаренко был убежден в пластичности человеческой природы. Любого ребенка, каким бы скромным ни было его происхождение и какими бы реакционерами ни являлись его родители, можно превратить в добропорядочного советского гражданина. Введите его в коллектив, внушите ему, что каждый работает на благо группы, неустанно повторяйте в его присутствии лозунги, и он сделается другим человеком. И хотя настоящий Макаренко был, конечно, более сложен, чем его последователи, грубая «макаренковщина» (подобно примитивной «лысенковщине») очень походила на идеологическое промывание мозгов.

Прогрессивных воспитателей быстро поставили на место. «Я придавала чрезмерное значение независимой деятельности детей, недооценивала необходимость политического руководства и [ошибочно] полагала, что люди становятся образованными посредством освоения нового опыта», — писала немецкая женщина-педагог в своих покаянных мемуарах. Она также сожалела, что пренебрегала советами Эриха Хонеккера, который, даже не будучи экспертом в деле воспитания детей-дошкольников, «подходил ко всем вопросам с четкой идейно-политической позицией» и благодаря этому всегда делал «правильные