Несколько раз его расспрашивали о генерале Спыхальском, который в годы войны возглавлял коммунистическую милицию и в этом качестве проводил — предположительно, во взаимодействии с гестапо — операции против Армии Крайовой. В основном следователей интересовали более поздние высказывания генерала, который якобы предлагал избавить польскую армию от военных советников из СССР. В мельчайших деталях он должен был рассказывать и об убийстве коммуниста Марселя Новотко, случившемся в годы нацистской оккупации и осуществленном, вероятно, одним из его товарищей по партии. Гомулка также обвинялся в приглашении на работу «не заслуживающих доверия» людей. На это обвинение он отвечал, что, привлекая подобные кадры к сотрудничеству, он полагал, что это советские агенты и что он обязан их трудоустроить.

Такая тактика допросов возымела эффект. Поначалу чекисты констатировали, что Гомулка «спокоен», но позднее он стал «нервным» и даже «слезливым». Время от времени он писал жалостливые письма в ЦК: «На сегодняшний день я по-прежнему не знаю ни о причине моего ареста, ни о ходе расследования моего дела, хотя нахожусь в изоляции уже одиннадцать месяцев». Он начал жаловаться на боль в ногах, нехватку физических упражнений, отсутствие медицинской помощи. Он писал письма и своему сыну, спрашивая, не забыл ли тот его: «Рано или поздно я дойду до изнеможения». Обо всем этом сообщали в Москву. Позже, когда Сталин умер, а Гомулка вышел на свободу — со временем он даже сменит Берута на посту руководителя партии, — Хрущев трогательно интересовался его здоровьем, изъявляя готовность даже прислать советских докторов, которые помогли бы ему встать на ноги.

За «нервозностью» и «слезливостью» высокопоставленного узника скрывались более глубокие страхи. Гомулка хорошо знал коммунизм и прекрасно понимал, что вскоре может наступить черед пыток, а потом и смерть. Впрочем, из его рассказов, а также из отчетов о допросах Сланского, Спыхальского и других прекрасно видно, что сама попытка восстановить прошлое — темное и неясное конспиративное прошлое — причиняла эмоциональную и психологическую травму даже без всякого насилия. Советские товарищи, по-видимому, хорошо понимали, что людей, с которыми они имеют дело, можно заставить запутаться в собственной жизни и даже сожалеть о ней. Это было верно в отношении как тех, кто уже подвергся аресту, так и тех, кто еще — пока — не был арестован. Чехословацкий коммунист Оскар Лангер, которому вскоре самому предстояло отправиться за решетку, говорил своей жене, комментируя показательные процессы: «Возможно, в самом простом и повседневном смысле слова все эти люди и невиновны. Но сейчас судьбы и интересы отдельных личностей отходят на второй план. На карту поставлено наше будущее, может быть, и будущее всего человечества»[890]. Вероятно, в этом более величественном порядке вещей, который для обычных смертных остается непостижимым, аресты являются необходимыми. «Во мраке смысл событий нельзя изложить ясно, поскольку никто не живет по нормальным правилам», — замечает Рев.

Однако нелегко было не только узникам. Зловещее ощущение deja vu накрыло коммунистов, а также сочувствующих и некогда сочувствовавших коммунистам и в Восточной, и в Западной Европе. Писатель Артур Кёстлер два дня прорыдал у радиоприемника в своей лондонской квартире, слушая признания своего старого товарища Отто Каца, сделанные на показательном процессе в Праге[891]. И сам Кёстлер, и многие его единомышленники когда-то уже видели все это, хотя старались подавить дурные воспоминания ради борьбы с фашизмом. Теперь двуличность советского режима вновь ясно предстала перед ними, а партийные лозунги снова показали свою зияющую пустоту. «Моя жизнь подошла к концу, — писал Геминдер, осужденный на смертную казнь по делу Сланского, — и единственное, что я могу сделать — это встать на путь истины и тем самым спасти партию… Я иду на эшафот с тяжелым сердцем, но в спокойствии духа… Воздух становится чище: еще одно препятствие на победном пути к социализму будет устранено. Партия всегда права»[892].

Политические последствия показательных процессов с участием коммунистических лидеров, которые состоялись в 1949–1953 годах, нелегко оценить. В то время подобные суды для Восточной Европы были знакомым зрелищем. Через них прошли бойцы Армии Крайовой в Польше, священники и пасторы во многих странах, а кардинал Миндсенти именно на таком процессе признался в заговоре, направленном на разжигание третьей мировой войны. Но зрелище, когда героические лидеры нации публично каялись в самых абсурдных преступлениях, повергало обычных граждан в ужас и недоумение[893]. Если обвинения ложны, значит, партия вышла на новый уровень безумия. А если они правдивы, то тогда страну действительно наводнили шпионы и диверсанты. Даже среди сотрудников спецслужб признания обвиняемых порождали странное смешение страха и недоверия. Следователь, допрашивавший Саса, со смехом называл дубинку, которой он избивал арестованных, «народным учителем», но в то же время его цинизм «сочетался с какой-то фанатичной и слепой верой»[894].

Эти судилища посеяли сомнения в состоятельности и дееспособности коммунистического руководства, пусть даже тогда и не выражавшиеся открыто. Один историк рассказывает о двух сестрах-венгерках, стойких коммунистах, каждая из которых самостоятельно и отдельно от родственницы разочаровывалась в режиме по мере развертывания показательных процессов. Несмотря на то что они жили в одной квартире, каждая из сестер была убеждена, что другая по-прежнему остается правоверной сталинисткой, и поэтому в разговорах друг с другом они постоянно повторяли коммунистические лозунги — как делали это и за пределами дома[895]. Подобно самим осужденным, публика должна была вести себя так, будто бы она свято верила в истинность всего сказанного в зале суда, несмотря на все частные сомнения.

В краткосрочном плане аресты коммунистических руководителей укрепили общественную паранойю, достигшую пика в 1949 году и сохранявшуюся до самой кончины Сталина в марте 1953 года. Они серьезно повлияли на обывателей, вождей, «чекистов». Поскольку обвиняемым приписывался шпионаж в пользу иностранных государств, их аресты сопровождались особо неистовым разгулом антиамериканской и антизападной пропаганды. В 1952 году ЦК Польской коммунистической партии распространил памятку для партийных агитаторов, содержавшую образцы политических выступлений. В одном из них в типичной для той эпохи манере провозглашалось, что «американские империалисты восстанавливают неонацистский вермахт и готовят новое вторжение в Польшу», в то время как Советский Союз «помогает стране развивать технологию, культуру и искусство»[896]. Примерно в то же время и восточногерманские активисты получили брошюру, в которой разъяснялись правильные способы освещения западногерманской политики в аудитории ГДР: «Кто такие эти „немецкие“ политики? Это крупные капиталисты, собственность которых в Германской Демократической Республике была конфискована, а также их прихвостни. Это помещики-юнкера, лишившиеся своих земельных владений и бежавшие в Западную Германию. Они уверены, что в ходе новой войны смогут вернуть себе все