(база экономики, производственные мощности, кадровый потенциал). Рост экономики определяется динамикой инвестиций в основные фонды и в личный состав, а эти инвестиции только в 2007 г. достигли уровня 1975 г., а в 2009 г. опять упали ниже этого уровня (при этом структура инвестиций не отвечает задачам развития и даже восстановления хозяйства как системы[57]). К тому же авторы не сообщают, что даже рост «потока» (объема производства) в 2000-е гг. был более медленным, нежели в 1980–1990 гг. – а ведь тогда реформаторы требовали сломать всю экономическую систему из-за «медленного роста».

Россия в докладе постоянно сравнивается с Китаем и Индией, вместе с которыми она якобы готова к «переходу в постиндустриальное общество», но это – ложное сравнение. Индия и Китай завершают двадцатилетний период индустриализации, а Россия завершает двадцатилетний период деиндустриализации. Никакого подобия с Китаем нынешняя Россия не имеет, и ее задачи на 10 лет совсем иные – остановить маховик деиндустриализации и выполнить восстановительную программу. Выбор неверной системы координат и неверное определение векторов самых массивных и инерционных процессов – недопустимый методологический дефект.

Второй тезис доклада гласит: «Новая модель роста предполагает ориентацию на постиндустриальную экономику – экономику завтрашнего дня. В ее основе сервисные отрасли, ориентированные на развитие человеческого капитала: образование, медицина, информационные технологии, медиа, дизайн, “экономика впечатлений” и т. д.».

Это – идеологическое утверждение, создающее ложную картину реальности. Структуры постиндустриального производства базируются на мощной промышленной основе, прежде всего на машиностроении, производстве материалов нового поколения, биотехнологии и на технологиях с высокой интенсивностью потоков энергии, а вовсе не на «экономике впечатлений» и фантазиях дизайнера. Постиндустриальная экономика – это не пользование Интернетом или айфоном, а создание Интернета и айфона, производство всей необходимой для них техники в масштабах, достаточных для создания всемирной инфраструктуры.

До того, как Россия начнет переориентировать свое хозяйство на «сервисные отрасли, медиа и дизайн», она должна восстановить свою промышленность, подорванную проведенной в 1990-е гг. деиндустриализацией. А ведь восстановительная программа еще и не начиналась, о ней и речи нет в докладе!

В докладе поставлена странная цель, скрытая туманом: осуществить «переход от экономики спроса к экономике предложения».

«Экономика предложения» – это благозвучная замена одиозного термина «общество потребления». Но ни сейчас, ни в будущем нет никаких оснований переходить России (как и другим странам) от «экономики спроса» к «экономике предложения». Компонента экономики предложения (т. е. изобретения и производства совершенно новых благ) всегда была и будет в каждом общественном хозяйстве, начиная с родового строя. Но ни при каком постиндустриализме, ни в каком обществе не возникнет мысли заменить производство устоявшихся средств жизнеобеспечения инновациями.

Тем более эта мысль нелепа в России. Страна еще не обеспечена жизненно важными благами, чтобы бросить основную массу ресурсов на изобретение и производство интригующих новшеств. Эти необычные «предложения» элита и так покупает себе за границей. В России именно базовый массовый спрос обеспечивает более сильные мотивы к инновации и развитию, нежели изощренное предложение в пресыщенном обществе потребления.

Далее говорится в докладе, что «переход к экономике предложения невозможен без роста внутренней конкуренции… Только высокий уровень конкуренции может создать реальный спрос на инновации».

Это утверждение неверно ни логически, ни исторически. Подъем инновационной активности, как правило, наблюдается именно на стадии выхода из кризиса в обществах, переживающих массовое чувство солидарности – разного типа в разных культурах (примеры: СССР 30—50-х гг., США после Великой депрессии, Германия и Япония после Второй мировой войны, Южная Корея и Тайвань после кризисов 50-х гг.).

В современном российском обществе, которому требуется консолидация для преодоления разрухи, более эффективные формы хозяйства складываются на основе кооперации и взаимопомощи, нежели внутренней конкуренции. Конкуренция – эффективный механизм, который преследует иные цели, и представление о ней у авторов доклада мифологизировано.

Замечательна оговорка, сделанная в докладе: «Активное и масштабное разворачивание институциональных реформ в последние годы натолкнулось на ограничения системы, неготовой воспринять и “переварить” многие новые нормы».

Изучение истории множества реформ привело к лапидарному выводу: «Реформа, не учитывающая ограничения системы, обречена на провал»[58]. Как будто этот вывод зашифрован в докладе.

Доклад создает утопический, совершенно нежизненный образ «класса креативных профессионалов», который якобы и станет локомотивом прогресса. Средством срочного создания креативного класса должны служить деньги, «конкурентоспособная (?) оплата труда». Вот что говорится в докладе: «Необходимый вклад государства в формирование класса креативных профессионалов – конкурентоспособная оплата труда в бюджетном секторе» [191].

Эта классовая риторика (средний класс, креативный класс) в среде обществоведов удивляет. Чем эти общности объединены, каково их мировоззрение – каковы индикаторы и критерии, чтобы эти слои можно было назвать классом, т. е. социокультурной системой? Ведь в социологии и политической философии категория класса и модели его интеграции и дезинтеграции довольно хорошо разработаны.

Некоторые социологи указывали на неадекватность этих понятий, вводимых в дискурс экспертного сообщества и политиков, – никакого ответа. Так, Р.Х. Симонян, видный социолог, пишет: «Средний потребительский слой в нынешней России не может осуществлять функцию социального стабилизатора, определенную М. Вебером. Сегодня четверть этого «стабилизатора» склоняется к эмиграции, а три четверти надеются отправить своих детей жить за границу. У среднего потребительского слоя нет ни классового самосознания, ни классовых интересов, ни классовой солидарности, ни других основополагающих признаков класса. Нельзя отождествлять статистическую группировку и исторически сложившееся стабильное социальное образование. Это – принципиально разные общественные категории…

За последние 20 лет в России произошла чудовищная концентрация доходов, и коэффициент Джини удвоился. Столь масштабная социальная поляризация в такое короткое время – чрезвычайно редкое явление в новой истории» [251].

Эти туманные и нелогичные рассуждения о креативном классе и экономике впечатлений показывают, что кризис обществоведения не отступает, а выгрызает разрозненные зоны рациональности. В этом процессе подтверждение лояльности «курсу на постиндустриализм» стало для обществоведов обязательным ритуалом. Даже разумные и важные суждения приходится декорировать риторикой модернизации и информационного общества.

Вот актуальная статья о проблемах модернизации другого видного социолога, члена-корреспондента РАН Н.И. Лапина [303]. Но терминология и показатели из понятий «постиндустриализма» разделяют текст статьи, ее важные тезисы не соединяются воедино. Озадачивает уже первый тезис: «К 2010 г. Россия, в целом оставаясь модернизационно среднеразвитой страной (71 балл), вступила в начальную фазу вторичной, информационной стадии модернизации и поднялась с 31-го на 29-е место. В 2006–2010 гг. Россия опередила Венгрию и Латвию. На пути к модернизационно развитым странам впереди нее шесть среднеразвитых стран: по возрастанию индексов – Греция, Чехия, Кувейт, Эстония, Италия, Португалия».

Что за система баллов, как понять, что Кувейт оставил далеко позади Россию в процессе модернизации? Разве можно принять такой формальный подход? Что понимается под модернизацией?

Состояние России излагается так. Большинство регионов «не смогло