Томас переступал с ноги на ногу с ними рядом, не зная, каквставить и себе умное слово о святости девы Марии, Олег покосился на него спониманием, сказал саркастически:

— И которого, возможно, нет.

Прелат кивнул с некоторой даже охотностью и великимсогласием.

— Верно. И которого, возможно, нет. Но вера не толькодвигает горами, вера создает миры. Ты это знаешь сам.

Олег потемнел.

— Не напоминай.

Прелат вскрикнул, замахал руками.

— Да я не про эйнастию, будь она проклята! Никто тебе оней и не напомнит!.. Да и я уже молчу-молчу. Вот уже рот зажал... М-м-м-м, ятак, вообще... Ты ведь накуролесил не только с эйнастией. Просто она как-тозаметнее, но и другие твои подвиги оставили шрамы. Правда, святой Павелговорил, что это как легкая ветрянка: кто ею переболеет, тот уже устойчив кболее серьезным заболеванием. Словом, вера создает миры, и вот уже почти тысячулет... нет, тысяча это вообще, а вера Христа укрепилась меньше чем заполтысячи, но и то немало, так что полтысячи лет мы живем верой в построениепрекрасного и справедливого царства Божьего на земле! Ты можешь себе вспомнить,чтобы когда-то в прошлом вот так же пытались строить светлый мир?

Олег буркнул:

— Пробовали. Цари, короли, магараджи, императоры...Ладно, я понял, о чем ты. Ты хочешь сказать, что раньше люди жили реальностью,а твоя вера создала мыльный пузырь, заставила в него поверить уйму народу, итеперь вы стараетесь...

Прелат вежливо улыбнулся.

— Этот мыльный пузырь становится все больше и крепче.Видимо, в этом пузыре что-то есть помимо тонкой пленки. Возможно, внутри шаране такая уж и пустота?

Томас кашлянул, сказал учтиво:

— Не знаю, о чем вы, ваше преосвященство, но вераХриста — твердыня, на которую опираемся и на которую уповаем. Олег, там братьяготовы к утренней трапезе. Мы можем, конечно, выехать и без завтрака...

— Это ты можешь, — буркнул Олег. — Ты жхристианин, у тебя ритуалы. Воздержания всякие...

Он забросил поводья на седло, прелат смотрел с ожиданием инадеждой на продолжение дискуссии, однако Олег повернулся и пошел в здание.

Томас виновато посмотрел на прелата, развел руками,извиняясь за своего грубого спутника. Прелат сказал со вздохом:

— Иди за ним, сын мой. Ты чист душой! Ты простоудивительно чист.

Томас бросился догонять Олега, вместе вошли в трапезную, тамуже расставляют по обе стороны длинного стола глубокие тарелки с наваристойухой. Олег сел, в трапезную входили хмурые монахи. Последними появилисьнастоятель и прелат, отец Крыжень прочел благодарственную, монахи дружносказали «Аминь» и взялись за ложки.

Томас старался есть так же неспешно, как монахи. В ихдвижениях угадываются основы тех манер, которые короли стараются привитьвысшему свету и которые объявлены благородными: не хватать жадно еду, не кластьна стол локти и не раздвигать их так, словно стараешься захватить как можнобольше пастбища с сочной травой... скотина.

Монахи, понятно, этой сдержанностью показывают, что они недикие звери, те сразу набрасываются на еду, но то же самое должны выказывать ирыцари, что стремятся выглядеть благородными...

Олег закончил первым, хотя не хватал жадно и не клал настолешницу локти. Встал, поклонился отцу Крыженю.

— Святой отец, с вашего разрешения пойду соберу вещи.Чем раньше выедем, тем раньше... все случится.

Отец Крыжень замешкался с ответом: монахи заканчиваюттрапезу общей молитвой, потом расходятся, Олег же поклонился еще раз, как будтополучив разрешение, и покинул зал.

Томас завистливо вздохнул. Никогда не сумеет вот так женебрежно делать все по-своему, никогда его манеры не будут настолько уверенными,что даже грубость выглядит уже не грубостью, а пренебрежением великого человекамелочами.

«А все равно ты язычник, — сказал он мысленно. —Язычник, язычник! Отсталый язычник. А я вот христианин. Уже этим — лучше».

Олег медленно укладывал в мешок всякие мелочи, в глазахглубокая задумчивость. Когда Томас открыл дверь, спросил, не оборачиваясь:

— Стоит ли брать одеяло?.. Если к обеду уже будемтам...

— Стоит, — ответил другой голос.

С Томасом в келью вошел прелат, еще более маленький исухонький рядом с массивным отцом Крыженем. Настоятель с порога перекрестилязычника благословляющим жестом, тот и ухом не повел, бросил в мешок узелок струтом и огнивом, пошарил глазами по сторонам с вопросом.

Прелат сказал негромко:

— Я всю ночь провел в нелегких размышлениях, только кутру мне открылась истина. Я понял, что твое детское неприятие христианства,для прихода которого ты так много сделал, что-то вроде суеверной боязнисглазить! Начало получаться то, о чем ты так долго мечтал, а ты все шепчешь икрестишься...

— Я? — спросил Олег с негодованием.

— Ну не крестишься, — поправил себя прелат, —а просто шепчешь, плюешь через левое плечо, бросаешь соль, ругаешь во всекорки... Богоборец, хватит трусить, все получилось! Получилось. Уже получилось!

Олег сказал раздраженно:

— Да что получилось? Еще ничего не получилось. Так,первые робкие шажки...

Прелат вскинул ладонь.

— Цель слишком высока! К ней идти еще долго, Олег. Этодля простонародья рассказываем о скором пришествии Христа. И о близком концесвета. На короткие дистанции они еще могут согласиться, а вот на тяжкий путь вомного поколений... гм...

Олег обронил:

— За выдуманным.

— За мечтой, — поправил прелат строго. — ЗаВеликой Мечтой. Ты ведь знаешь, если человеку долго говорить, что он свинья, товскоре захрюкает. Если вот так выдавливать из него свинью, хотя бы по капле впоколение, то, глядишь, через тысячу лет сделаем вообще ангела.

— Не сделали, — отпарировал Олег сварливо. —Как раз тысячу уже давите.

— Ну и что? Это государства за тысячу лет на одной и тойже земле рождаются и умирают по много раз, а церковь только растет и крепнет. Ямогу тебе предсказать, что вот пройдет еще тысяча лет, многие королевстваисчезнут, многие появятся, мир станет другим, но церковь будет еще сильнее и вбольшей славе, чем сейчас. И люди станут праведными, чистыми, благородными инравственными все до единого!

Олег подумал, спросил с сомнением:

— Это в двухтысячном году?.. Посмотрим-посмотрим.

Щеки настоятеля залила восковая бледность. Томас с испугомпонял, что отец Крыжень представил себе бездну лет, отделяющую от этогоневероятно далекого двухтысячного года, язык его в ужасе примерз к гортани,только в глазах жалость к человеку, которому суждено ждать прихода Христа наземлю.