важных уроков. Следы такого искреннего, любовного изучения народностей видимы в печатных его отчетах о своих странствованиях, но они еще сильнее сказывались в его беседах. Сколько раз он горячо утверждал, что ему приходилось не однажды встречать, в самых грубых и невежественных племенах, бессознательное проявление ума и даже гениальности, что он приводим был иногда в недоумение понятиями, замечаниями, смыслом людей, варварские обычаи которых, по-видимому, не оставляли возможности для какого-либо развития и сколько раз также восторженно упоминал он о смелой изобретательности, проявлявшейся там, где почти не было никаких орудий для выполнения мало-мальски сложного замысла. Все это, конечно, могло дать предчувствие внутренней силы каждого строя жизни, даже самого младенческого или бесчеловечно-порабощенного; но от этого еще было далеко до глубокого знания перекрещивающихся умственных течений и исканий русского мира. А между тем, следя за малейшими волнениями, пробегавшими по славянскому и восточному миру, который теперь испытывал его влияние, он, вместе с тем, не упускал из вида ни одного нравственного явления на пространстве нашей империи, которое, по существу своему, вышло из ряда обыкновенных явлений. Ему знакомы были не только настоящие источники любого дела, но и особенные обстоятельства, его окружающие. Необычайная чуткость восприимчивой натуры Ковалевского – побуждала его иногда относиться весьма страстно к предметам и начинаниям, стоявшим далеко в стороне от его признанной, официальной деятельности, заслуживая ему от товарищей по рангу и положению репутацию слишком оригинального и не совсем понятного человека. Все это уже нельзя отнести только к побуждениям или привычкам его живого и любознательного ума: тут была еще другая двигающая сила, которая поставила его, так сказать, в обладание тайнами русской мысли и развития; силу эту открыть не трудно.

Она состояла в том, что Е. П. Ковалевский ни на одну минуту в жизни, ни при каких условиях, благоприятных или неблагоприятных лично для него – не считал возможным отделиться от русского общества, к которому принадлежал. Он даже не мог себе представить такого высокого положения для частного лица, которое уполномочивало бы смотреть на русский мир сверху вниз, питаться презрением к его попыткам определить себя и жить самому особенной, самохвальной жизнью, в спокойной вере в собственное свое превосходство. Наоборот, интересы развития русского мира всегда были его собственными, и когда случалось им страдать почему-либо, от своих или чужих ошибок, он страдал вместе с ними. При таких отношениях к обществу – понимание задач и тем, в нем зарождавшихся, становилось легко, да они и сами искали везде сочувственного внимания людей, они открыто лежали перед всяким, кто настроен был признавать их за серьезное дело. А повод признавать за ними это качество являлся у Ковалевского еще и с другой стороны, кроме личного предрасположения. На первом плане всей его политической деятельности стояло страстное, болезненное радение о поднятии внешнего величия и влияния России на сколько это могло от него зависеть – мы имели бы право сказать, употребляя старый термин – печаль о них, разрешавшаяся иногда для него, при каких-либо неудачах или промахах, в настоящую и простую печаль сердца. Но, вместе с тем, ему совершенно ясно было, что достижение этой великой задачи находится в непосредственной зависимости от внутреннего преуспеяния, от большого или меньшего простора, которым будет пользоваться русская интеллигенция для обнаружения всех, присущих ей, здоровых и творческих сил. Моральная связь с обществом поддерживалась, таким образом, соображениями патриотического характера и укреплялась еще его званием русского писателя. Нельзя быть замечательным писателем без симпатии к духовным и материальным интересам своей публики, без отгадки ее стремлений и чаяний, а Ковалевский, вдобавок, может еще называться литератором в полном смысле слова. Авторская деятельность представлялась ему не как легкое развлечение, не как приятное наполнение досугов, оставляемых другими, более важными, занятиями, особенно не как новая «пикантная» подробность в списке отличий, уже приобретенных на ином пути и другими способами: он смотрел на нее, как на важное призвание в жизни, стоящее того, чтоб, при случае, отдать ему все свои силы без раздела и способное возбуждать к себе неудержимые, страстные привязанности. Он это испытал на деле. Ковалевский пережил сам обычные волнения писательской профессии и прошел через тяжелый искус начинающего и еще не определившегося таланта. На студенческой скамье он лелеял планы обширных поэтических созданий[50], затем пробовал писать повести, романы, а однажды даже провинился драмой, впрочем, никогда не игранной и вскоре уничтоженной; наконец, он увлекался на первых порах корифеями тогдашней беллетристики и состоял под влиянием некоторых из них, как, например, А. Бестужева-Марлинского, которому даже и подражал в некоторых местах первой своей книги: «Четыре месяца в Черногории. С рисунками и картинами: 1843 г. Спб…».

Все настоящие свойства своего таланта, ясность мысли и простоту изложения, он обнаружил уже на втором шаге своей литературной карьеры, в известной книге «Странствователь по суше и морям, две книжки, 1843 г. Спб…», которая сразу доставила ему почетное имя в литературе. За ней шли, после каждого из его вояжей, сравнительно краткие, но во многих отношениях образцовые описания их: «Путешествие во внутреннюю Африку. 1849 г. 2 части, с картой и 16-ю рисунками»; «Путешествие в Китай» 1853 года, две части. Несколько рассказов, отрывков и воспоминаний, помещенных в наших журналах, довершают эту деятельность, венцом которой в самое последнее время служила монография: «Граф Блудов и его время», по достоинству оцененная публикой и обнаружившая в авторе не одну массу сведений об эпохе Александра I, но и необыкновенное мастерство кисти в изображении портретов и высоту исторического созерцания, которое могло быть уделом только весьма здравого и весьма честного политического ума. Понятно после этого, что насущная работа русской мысли и жизни была ему вполне знакома со всеми ее задачами и условиями, так как он сам был один из трудовых людей, которых она собирала вокруг себя…

Заговорив о политическом и общественном характере Ковалевского, мы уже не можем пропустить его отношений к европейской цивилизации и славянскому миру, которые теперь должны были обнаружиться с наибольшей ясностью.

Полное умственное и нравственное развитие Егора Петровича (1840–1850) совпадает с разгаром великого спора между так называемыми славянофилами и западниками, который происходил в нашей литературе, и по своему образовательному значению был нисколько не ниже знаменитого спора карамзинской школы с церковно-славянским направлением Шишкова и его последователей, вводя, подобно ему, все тогда наличные, мыслящие силы общества в круг завязавшейся полемики. Спор этот заключал в себе и политический вопрос, скромно таившийся под покровом его исторических и литературных тем; а так как это был единственный политический вопрос, который, благодаря своей общности и родству с