о ней при помощи множества жестов, так как на их языке я все еще изъяснялся из рук вон плохо.

Я рассказал все, что смог, объяснив им устройство крыши при помощи плоских камешков. Тогда они перешли к расспросам обо мне самом: откуда-де я пришел и зачем живу среди них. Мне так долго не с кем было поговорить, кроме хозяйки дома, что я, запинаясь, захлебываясь, поведал им (уж как сумел) обо всех своих похождениях. На то, что мне поверят, я не рассчитывал – довольно, что хоть кто-нибудь меня выслушает.

Наконец, выйдя за порог, чтоб указать на солнце, я обнаружил, что заикался, мямлил и неумело рисовал на земляном полу до самого вечера. Рослая женщина сидела у двери, и свежий, прохладный ветер пампы трепал ее волосы. Шаман с гетманом тоже вышли наружу, и в пляшущих отсветах их факелов я разглядел немалый страх на ее лице.

Я спросил, что стряслось, однако, прежде чем она успела ответить, шаман разразился пространной речью, из каковой мне удалось понять не больше десятой доли. Едва он умолк, столь же долгую речь завел гетман. Слова их привлекли к нам обитателей соседних домов, вооруженных кто охотничьими (особой воинственностью этот народ не отличался) копьями, кто теслами либо ножами. Я, обернувшись к хозяйке дома, спросил, что происходит.

Рослая женщина яростно зашептала в ответ, объясняя мне, что, по словам шамана с гетманом, я похвалялся, будто гуляю по небу и привожу в мир день. Теперь нам придется ждать здесь, не двигаясь с места, пока день не настанет без моей помощи, а когда сие произойдет, мы оба умрем. Умолкнув, она заплакала. Возможно, по ее впалым щекам покатились слезы, но если так, разглядеть их в неверных отсветах пламени мне не удалось, и вдруг меня осенило: да ведь я же ни разу не видел плачущими ни одного из этих людей, будь то хоть малые дети! Стоило вспомнить об этом, ее сухие, прерывистые рыдания тронули мое сердце куда сильней любых слез – а слез в жизни я повидал немало.

Долгое время мы ждали у дверей ее дома. Из соседних домов принесли новые факелы, и топливо для очагов, и тлеющие угли, и вокруг нас запылали полдюжины небольших костерков, но, несмотря на их жар, мои ступни онемели от холода, сочившегося из земли.

Похоже, единственная наша надежда состояла в том, что нервы собравшихся не выдержат напряженного ожидания. Однако, вглядевшись в их лица, застывшие, будто множество деревянных масок, раскрашенных охряной глиной, я понял: нет, измором их не возьмешь, ждать они могут хоть целый год, а недолгая летняя ночь для них сущий пустяк.

Быть может, владей я их языком в совершенстве, мне удалось бы нагнать на них страху или хоть объяснить, о чем на самом деле шла речь. Слова – увы, не из их, из моей родной речи – эхом отдавались в ушах, и отзвуки их навели меня на размышления об их сути. Известен ли мне самому истинный смысл этих, а если не этих, то хоть каких-нибудь слов? Разумеется, нет.

В отчаянии, подстегиваемый теми же неуемными позывами к бесплодному самовыражению, что побудили меня написать и переписать повесть, отосланную мастеру Ультану, дабы заплесневеть, а затем и погибнуть в затонувшей библиотеке, а вскоре после заброшенную в межзвездную пустоту, я принялся жестикулировать, рассказывая свою историю заново, но на сей раз без слов. Мои собственные руки то прижимали к груди младенца – меня самого, то беспомощно пенили воды Гьёлля, пока ундина не спасла мою жизнь. Помешать мне никто даже не пробовал, и спустя некоторое время я поднялся, призвал на подмогу ноги, изобразил, как пробираюсь безлюдными, захламленными коридорами Обители Абсолюта, как пускаю в галоп дестрие, погибшего подо мною на поле Третьей Орифийской Баталии…

Казалось, в голове звучит некая мелодия, а в скором времени я услышал ее и наяву: множество горожан, сошедшихся к нам, услышав речи шамана и гетмана, запели, в мерном, торжественном ритме стуча оземь кто древками копий с каменными наконечниками, кто теслами из оленьего рога. Кто-то в толпе заиграл на носовой флейте, и ее высокие, пронзительные ноты пчелами закружились над моей головой.

Спустя еще какое-то время я заметил, что некоторые из горожан толкают друг друга локтями, поглядывая на небо. Решив, что на горизонте показались первые отсветы утренней зари, я тоже поднял взгляд к небу, но разглядел в нем лишь восходящий Крест и Единорога, созвездия летнего времени. Тут шаман с гетманом распростерлись передо мною ниц, и в тот же миг – волей удачи, граничащей с чудом! – Урд обернулась к солнцу, так что моя тень пала на них обоих.

L. Тьма в Обители Дня

Перебравшись в дом шамана, мы с рослой женщиной заняли там лучшую комнату. Работать мне больше не позволяли, только несли для излечения раненых и захворавших. Одних я исцелял, как исцелил Деклана, других – освоенными в гильдии способами продления жизни клиента, а прочие умирали у меня на руках. Возможно, я смог бы и возвращать к жизни умерших, но, вспоминая несчастного Заму, подобных попыток ни разу не предпринимал.

Дважды на нас нападали кочевники. Первая битва стоила жизни гетману, однако воинов повел за собою я, и мы обратили кочевников в бегство. Затем горожане выбрали нового гетмана, однако он, очевидно, полагал себя – да и среди соотечественников считался – не более чем моим подначальным. Во второй битве я возглавил основные силы, а он тем временем с небольшим отрядом отборных лучников зашел кочевникам в тыл. Вместе мы согнали их в кучу, перерезали, точно овец, и больше нам никто не докучал.

Вскоре горожане начали строить новое здание, куда больше любого из прежних. Стены его были невероятно толсты, а арки крепки, однако я, опасаясь, что они могут не выдержать огромной тяжести кровли из ила с соломой, научил местных женщин обжигать глиняную черепицу, словно горшки, а мужчин – выкладывать из нее кровлю. По завершении стройки я узнал крышу, на которой предстояло обрести смерть Иоленте, и понял, что сам буду погребен внутри.

Возможно, ты, мой читатель, сочтешь это невероятным, но до того дня я почти не вспоминал об ундине и указанных ею путях, предпочитая снова и снова, благодаря безупречной памяти, «странствовать» по Урд Старого Солнца, какой была она в дни моего детства и в бытность мою Автархом. Теперь же я принялся исследовать воспоминания более свежие, ибо, как ни боялся их, страх смерти