там прошлое. Вот здесь граница мира сего, а за нею – другие миры вашего солнца и миры иных солнц. А вот ручей, берущий начало на Йесоде и низвергающийся в Брия.

Выбор я сделал без колебаний.

XLIX. Апу-Пунчау

Почерневшие с приходом ночи, воды сделались темно-зелеными; казалось, в их толще мелькнули бессчетные стебли подводных трав, тянущиеся кверху, покачиваясь в струях течения. Голод извлек из памяти рыбу в зубах Ютурны, едва не затмившую собой все вокруг, однако я ясно видел, что Океан тает на глазах, истончается, светлеет, и вскоре каждая из мельчайших его капелек отделилась от сотоварищей, отчего вся вода вокруг обернулась обычным туманом.

Стоило сделать вдох, в легкие хлынула не вода – воздух. Стоило топнуть, и я почувствовал под ногами земную твердь.

Воды, залившие сушу, превратились в пампу, в целое море травы высотою по пояс, а берег его терялся в белесой дымке, клубящейся над землей, словно огромное скопище призраков, слившихся друг с дружкой в быстром, безмолвном, торжественном танце. Ласка тумана нисколько меня не напугала, вот только затхлым холодом от него веяло, будто от настоящего привидения из полуночной сказки. В надежде отыскать что-нибудь съестное и согреться я зашагал вперед.

Слышал я от людей, будто те, кто идет куда-то сквозь темноту, а особенно сквозь туман, попросту описывают круги по равнине. Возможно, так вышло и со мной, но лично мне так не кажется: туман колыхался на легком ветру, а я все время держался к ветру спиной.

Некогда я, улыбаясь от уха до уха, шел вдоль Бечевника, воображал себя самым несчастным на всем белом свете и упивался собственными невзгодами до исступления. Теперь я знал, что именно с этого начал долгий, извилистый путь к вершине палаческой карьеры – к свершению казни над Урд, и с задачей справился безупречно, однако чувствовал: счастья в жизни мне отныне не знать… хотя еще стражу-другую спустя счел бы подлинным счастьем добротный, теплый плащ подмастерья на плечах.

Наконец за спиной поднялось Старое Солнце Урд во всем своем великолепии, увенчанное золотой короной. Завидев его, призраки вмиг разбежались, и взору моему открылись просторы пампы – безбрежного зеленого Океана, шумящего тысячей волн. Предел ему полагали лишь неприступные твердыни возвышавшихся вдали, на востоке, гор, не успевших еще обрести человеческое обличье.

По-прежнему держа путь на запад, я то и дело думал, что, будучи Новым Солнцем, непременно спрятался бы за горизонт, если б только сумел. Подозреваю, несладко приходилось и тому, кто являл собою Старое Солнце – в конце концов, имелась же такая роль в «Эсхатологии и Генезисе» доктора Талоса, и, хотя пьеса наша навеки осталась недоигранной, доктор, сам сделавшийся бродягой в западных землях, явно приберегал эту роль для себя.

По пампе расхаживали длинноногие птицы, но при моем приближении все они разбегались. Однажды, вскоре после восхода солнца, я заметил пятнистого кота, однако кот, наевшийся до отвала, ужом ускользнул в траву. В вышине, на фоне ослепительной синевы неба, черными пятнышками кружили кондоры и орлы. Изголодавшемуся не менее их, мне, хотя взяться ему в этих местах было неоткуда, раз за разом мерещился аромат жареной рыбы, очевидно, навеваемый воспоминаниями о заштатной гостинице, где я свел знакомство с Бальдандерсом и доктором Талосом.

Согласно наставлениям мастера Палемона клиент, содержащийся в камере, способен прожить без воды три дня и даже более, однако физический труд под жарким солнцем значительно сокращает сей срок. Пожалуй, не найдя воды, я умер бы в тот же день, однако когда моя тень далеко вытянулась в длину за спиной, вода отыскалась сама собой. То был всего лишь узенький ручеек, на мой взгляд, немногим шире ручья, бегущего из Йесода в Брия, да вдобавок так глубоко зарывшийся в земли пампы, что я заметил его лишь после того, как едва не свалился в размытую им лощинку.

С проворством и ловкостью обезьяны спустившись вниз по каменистому склону, я утолил жажду согретой солнцем водой, на вкус того, кому довелось пить из хрустально-чистого моря, заметно отдававшей илом. Будь ты, читатель, в то время рядом да вздумай предложить, чтоб я следовал с тобой дальше, я бы, пожалуй, лишил тебя жизни на месте. Не в силах сделать больше ни шага, я улегся среди камней и уснул, прежде чем смежил веки.

Однако проспал я, похоже, недолго. Где-то поблизости заперхал крупный кот, и я проснулся, дрожа от страха, превосходящего древностью первое человеческое жилище. Мальчишкой, засыпая рядом с прочими учениками в Башне Матачинов, я часто слышал точно такой же кашель, доносившийся из Медвежьей Башни, и ничуть его не пугался. Думаю, все дело в наличии либо отсутствии стен вокруг. В то время я понимал, что меня окружают стены, а смилодоны с атроксами тоже заперты в четырех стенах, однако сейчас сознавал собственную беззащитность и принялся в свете звезд собирать камни, сам себя убеждая, будто запасаюсь каким-никаким оружием, но в действительности (как полагаю теперь) – дабы сложить из них стену.

Чудные дела! Плавая в глубине затопивших Урд вод, разгуливая по дну, я воображал себя если не божеством, то, по крайней мере, созданием куда выше, могущественнее обычного человека, а теперь казался себе совершенным ничтожеством. Впрочем, по зрелом размышлении, удивляться тут вовсе нечему. В этих краях, в землях давнего прошлого, Зак еще не проделал того, что сделал на борту корабля Цадкиэль. Здесь Старое Солнце еще не померкло, и даже воздействия, отбрасывающие тени столь же длинные, как и моя в то время, когда я подошел к лощинке, вполне вероятно, дотянуться до меня не могли.

Наконец вокруг рассвело. Под солнцем вчерашнего дня моя кожа изрядно покраснела, спину и плечи саднило невыносимо. Оставаясь в лощинке, где временами появлялась хоть какая-то тень, я двинулся дальше по ручью либо вдоль его берега, а наткнувшись на труп пекари, явившегося на водопой и задранного неким хищником, оторвал пару клочьев мяса, жадно сжевал их и запил мутноватой от ила водой.

К исходу нон впереди показалась первая запруда. Глубина лощинки достигала почти семи элей, но автохтоны перегородили ее чередой небольших плотин наподобие лестничных ступеней, сооруженных из речных валунов. Кожаные ведерки, прикрепленные к поворотному колесу, жадно тянулись к воде, и двое приземистых, смуглых, как мумии, автохтонов, приводивших колесо в движение, удовлетворенно крякали всякий раз, как вода из очередного ведерка выплескивалась в глиняный желоб возле их ног.

Увидев меня, они закричали что-то на незнакомом мне языке, однако преградить мне путь даже не подумали. Я помахал