уходит в прошлое цивилизация, где, помимо физического труда, были освящены и все <другие> виды деятельности, где искусство, поэзия, наука и политика, можно сказать, не отличались от религии. Веком или двумя позже, по действию мало понятного нам механизма, в котором, несомненно, большую роль играли деньги, все эти виды деятельности стали считать полностью профанными, отрезав их от всякой причастности к священному вдохновению. То малое, что при этом осталось от религии, задвинули в места, отведенные для культа. Платон для своего времени был пережитком уже весьма далекого прошлого. Огнем, возгоревшимся от еще не погасшей искры этого прошлого, стали греческие стоики.

Римляне, нация безбожная и материалистическая, погубили остатки духовной жизни на захваченных ими землях путем уничтожения; они и христианство приняли только после того, как выхолостили его духовное содержание. Под их владычеством вся человеческая деятельность без исключения стала рабской. В конце концов, низведя до состояния рабства все человеческие существа, они лишили институт рабства всякой реальности, что привело к его исчезновению.

Так называемые варвары, которые немалой частью, как точно известно, происходили из Фракии и, следовательно, были воспитаны духовностью мистерий, восприняли христианство всерьез. Результатом этого должна была явиться христианская цивилизация. Мы видим, как в XI–XII веках появляются ее первые признаки. Земли к югу от Луары, откуда расходились ее лучи, были напитаны одновременно и христианской, и более древней духовностью, – во всяком случае, если верно, что альбигойцы были манихеями и, значит, наследовали не только персидскую мысль, но также гностическую, стоическую, пифагорейскую, египетскую8. Цивилизация, находившаяся тогда еще в зачатке, могла бы стать чистой от всякой скверны рабства. А ремесла стали бы ее центром.

Картина Флоренции XIV века, которую рисует нам Макиавелли, есть образец того, что на современном жаргоне можно было бы назвать профсоюзной демократией9. В Тулузе рыцари и простые труженики плечом к плечу сражались против Симона де Монфора, защищая духовное достояние, бывшее для них общим. Корпорации, учрежденные в течение этого зачаточного периода, были институтами религиозными. Достаточно увидеть романскую церковь, услышать григорианский напев и прочесть одно из прекрасных произведений трубадуров, а еще лучше, из литургических текстов, чтобы понять, что искусство здесь было так же неразличимо сплавлено с верой, как в Греции в ее лучшие времена.

Но христианская цивилизация, такая, где свет христианства пронизал бы жизнь во всей полноте, была возможной только в случае устранения римской концепции порабощения умов Церковью. Ожесточенная и победоносная борьба святого Бернарда с Абеляром показала, что до этого было очень далеко10. В начале XIII века еще не сложившаяся цивилизация была разрушена: разорен был ее главный очаг – земли к югу от Луары; была учреждена инквизиция; под видом защиты правоверия происходило удушение религиозной жизни.

Понятие о правоверии, строго разграничив область, относящуюся к «душевному благу»11, под которым подразумевалось безусловное подчинение мысли внешнему авторитету, и область так называемых мирских дел, в которой интеллект свободен, сделало невозможным то взаимопроникновение религиозного и светского, которое могло бы стать главным содержанием христианской цивилизации. И то, что каждый день на мессе в вино вливается вода, потеряло всякий смысл12.

XIII, XIV, начало XV века – период средневекового декаданса. Прогрессирующее разложение и смерть цивилизации, не успевшей родиться: слабый росток неотвратимо засыхает.

XV век дал раннее Возрождение, робкое предчувствие возвращения к жизни доримской цивилизации и духа XII столетия. Подлинная Греция, Пифагор, Платон стали тогда предметом религиозного почтения, соединявшегося в совершенной гармонии с христианской верой. Но такое настроение умов сохранялось очень недолго.

Вскоре пришло второе Возрождение, направленное прямо противоположно. Оно и произвело на свет то, что мы зовем современной цивилизацией.

Мы очень гордимся ею, сознавая при этом, что она больна. И относительно диагноза болезни согласны все. Она больна тем, что не знает с определенностью, какое место предоставить физическому труду и тем, кто им занимается13.

Многие умы, изнемогая над этой проблемой, бьются словно в потемках. Не знают, откуда начать, из чего исходить, на что ориентироваться: усилия остаются тщетными.

Лучше всего обратиться к древнему сказанию Книги Бытия, поместив его в среду, которая для него естественна – в среду древнего мышления.

Если человек своим преступлением поставил себя вне блага, истинное наказание заключается в том, чтобы восстановить его в полноте блага посредством скорби. Нет ничего прекраснее такого наказания.

Человек вышел из послушания. Бог выбрал ему наказание в виде труда и смерти. Следовательно, труд и смерть – если человек подчиняется им и душа его согласна с таким подчинением – переносят его к высшему благу, к послушанию Богу.

Это откроется нам в полном свете, если мы, подобно древним, будем смотреть на пассивность материи как на совершенство послушания Богу и на красоту мира как на сияние этого совершенного послушания.

Каким бы ни был на небесах таинственный смысл смерти, на земле он состоит в превращении существа из трепещущей плоти и мысли, существа, которое вожделеет и ненавидит, надеется и боится, хочет одного и не хочет другого, в малую толику бездвижной материи.

Осознанное согласие на это превращение для человека есть высший акт полного послушания. Поэтому апостол Павел говорит о самом Христе, имея в виду Его Страдание, что «то, что Он пострадал, научило Его послушанию и сделало Его совершенным»14.

Но согласие на смерть бывает вполне реальным, только когда смерти смотрят в глаза. Оно может приблизиться к полноте, только когда смерть рядом. Пока возможность смерти абстрактна и далека, оно тоже абстрактно.

Физический труд есть повседневная смерть.

Трудиться – значит заключить свое существо, свою душу и плоть, в круг бездвижной материи, сделать их передаточным звеном между одним и другим состоянием части этой материи, сделать их инструментом. Труженик делает свои душу и тело придатком к орудию, которым работает. Движения тела и внимание ума становятся функциями по потребности орудия, которое, в свою очередь, приспособлено к тому веществу, над которым идет работа.

Смерть и труд являются предметом не выбора, но необходимости. Мироздание не отдаст себя человеку в виде пищи и тепла, пока человек не отдаст себя мирозданию в труде. Но и смерти, и труду можно покоряться, внутренне сопротивляясь, а можно покоряться, соглашаясь с ними. Их можно принять в их обнаженной истине, а можно окутывать обманом.

Труд совершает насилие над человеческой природой. Бывает, избыток молодых сил рвется наружу, не находя применения; а бывает бессилие, когда нашей воле ценой мучительного напряжения приходится возмещать недостаток физической энергии; тысяча беспокойств, забот, затруднений, тысяча желаний, тысяча случаев, когда любопытство отвлекает нашу мысль от дела; а при этом