того, что происходит в рубежные периоды жизни общества. Поэтому особого значения не имеет, уехал бы в Форос Горбачёв, отправился бы Николай II в Могилёв.

Эту историческую неизбежность я как раз и хотел показать в фильме, передать атмосферу разложения, которая воцарилась в элите начала 80-х при всей внешней прочности системы. К перестройке в интеллигентской среде уже сложилось твёрдое убеждение, что советскую систему нужно крушить любым способом. К концу 80-х всех этих людей я обнаружил в невероятном количестве среди собственных друзей, приятелей и знакомых. Иногда я пытался спорить, старался охладить особо ретивых, прибегая к железному, как мне казалось, аргументу, что такими темпами и страну можно потерять, но слышал в ответ: «И хорошо, и давайте, и разрушим к чертовой матери!» В бесконечных кухонных спорах я старался предложить, как бы чего изменить к лучшему, как бы повлиять на, само собой, небезупречную власть, но сталкивался с ошеломляющей формулой: «Да чтоб они все сдохли!»

Особенным образом этот разрыв со страной стал заметен, когда начался массовый выезд в эмиграцию. Человек из твоего круга, порой даже близкий по духу, вдруг в одно мгновение менялся. Ещё вчера сидели вместе, выпивали, обсуждая житьё-бытьё и в личном плане, и в масштабе государства, и вдруг, сразу после подачи заявления в ОВИР, спадала маска, и с холодной брезгливостью кандидат в иностранцы заявлял: «Да хрен с вами, живите как хотите, нужно мне ещё думать на эту тему…» Уезжали из Советского Союза с облегчением, убеждённые в своей правоте. Кому-то везло, удавалось получить на новой родине ссуду, обзавестись домом. Приезжаешь потом в гости – показывают владения, хвастаются: посмотри, какой бассейн, какая машина в гараже. Новоявленный американец объясняет несведущему совку, что здесь всего за пару лет можно воплотить мечту, неосуществимую в Советском Союзе. Удивительно, но ведь раньше в интеллигентном сообществе подобный ход мыслей считался дурным тоном, мещанством. Оказалось, что высокие помыслы – наносное, главное – обустроенный быт, который можно в случае чего предъявить гостям с бывшей родины.

В картине «Зависть богов», мне кажется, удалось объяснить, с чего, собственно, начиналась перестройка, кто в ней задавал тон. Я вспоминал и внедрял в картину старые, весьма остроумные анекдоты – яркую примету времени; передавая анекдоты из уст в уста, образованный класс выражал своё презрение к государству.

На примере с «Боингом» удалось показать настрой нашего образованного класса, его предубеждённость по отношению к собственной стране. Никакие логические построения не могли убедить интеллигентную публику, что это провокация, а уж тем более им внушал подозрения оправдательный тон, который взяли наши власти.

Я и в 1983 году не понимал, и сейчас не понимаю, зачем все эти дипломатические ухищрения, попытки объясниться. Тебе врут на голубом глазу, перед всем миром выставляют «империей зла» (как в нынешние времена «токсичным государством»), а в ответ – робкие, жалкие попытки увещевать. И я в таких ситуациях каждый раз задумываюсь: а на кой чёрт мы тогда всё время совершенствуем ядерное оружие, если оно не может уберечь от провокаций, если оно не используется как аргумент в споре? Мы даже зачем-то декларируем, что никогда не применим атомное оружие первыми. А почему бы иногда и не пойти на угрозы, не спросить: «Ребята, чего вы добиваетесь? Ядерной войны хотите?»

Хрущёв, защищая Египет во время Суэцкого кризиса 1956 года, не побоялся напомнить Британии и Франции, что они могут стать целью для советских ядерных ракет, и это возымело действие. А в 1983-м Советский Союз начал оправдываться, хотя страной руководил бывший председатель КГБ, которому вроде бы по статусу положено в критических обстоятельствах проявлять жёсткость, непреклонность. Андропов не пошёл на конфликт, когда Рейган назвал СССР «империей зла», и с этого момента мы стали проигрывать в холодной войне – нас посчитали слабаками. Впрочем, надо сказать, нерешительность власти была заметна и в 1979-м во время скандала с артистом Большого театра Годуновым, который во время гастролей в США сбежал из гостиницы, решив стать невозвращенцем. Тогда самолёт «Аэрофлота» трое суток держали в нью-йоркском аэропорту, не позволяя жене Годунова Людмиле Власовой вылететь из США в Советский Союз. Она не собиралась оставаться в Америке, а её всеми правдами и неправдами пытались склонить к предательству. И опять – дипломатические игры вместо того, чтобы твёрдо заявить: провокация против борта с советскими гражданами – акт войны, и привести ракетные войска стратегического назначения в состояние боевой готовности.

Сергей Микаэлян в 1985 году снял на основе истории с Годуновым фильм «Рейс 222», изменив детали, но сохранив главное. Вместо артиста балета появился спортсмен, но суть политического противостояния осталась. Микаэлян был наивным вроде меня и оказался в итоге в схожем положении. В «Рейсе 222» автор раскрывал тему предательства, не постеснялся откровенно проявить своё отношение, выступить настоящим патриотом СССР, и что же началось после выхода фильма! Микаэляна и его кино просто начали затаптывать, к тому времени уже сложилось прочное либеральное сообщество, которое с брезгливостью и насмешками оценивало «конъюнктурщину» – все, разумеется, поняли, что история про Годунова, и, конечно, были на стороне невозвращенца.

Мы много наделали глупостей, никак не могли приспособиться к новому миру. Система под названием «Советский Союз» не поспевала за модой. Нам не хватило талантливого человека в руководстве страны, способного реагировать на вызовы времени. Нужен был просто талант, даже не гений.

Каждый раз с появлением на Западе какого-нибудь технического новшества у нас наступала паника. Угрозой системе считались даже пишущие машинки, на которых можно размножить какой-нибудь очередной «Архипелаг ГУЛАГ», что же говорить о ротапринте с его скоростью тиражирования. Не успели озаботиться проблемой самиздата, а тут уже возникает подпольный рынок видеокассет.

Помню, мы с Роланом Быковым были в Канаде и решили пойти посмотреть новинку – «Рокки 4». И вот фильм закончился, а мы боимся по-русски заговорить, вышли из кинотеатра молча, чтобы никто не подумал, будто мы имеем отношение к Советскому Союзу. По бурной реакции зала было понятно, что пропаганда ненависти к русским достигла цели – нас могли и линчевать, впечатлившись образом подлого, жестокого, отвратительного советского боксёра, с которым так отчаянно и благородно боролся и которого в конце концов побеждал обаятельный американский парень Рокки в исполнении Сталлоне. Победил он страшного русского монстра в смертельном бою, еле-еле стоял в финале на ногах, весь в крови и поту, а зал ревел от восторга.

Все эти пропагандистские фильмы тут же попадали к нашему зрителю на видеокассетах, их везли в СССР, размножали, распространяли. Возникла целая индустрия, неподконтрольная государству. И что со всем этим делать, как бороться? В угаре борьбы с нелегальным кино у нас причислили к порнографии и «Последнее танго в Париже». История, описанная в «Зависти богов», когда милиция приходит с проверкой к владельцу видеомагнитофона, вполне жизненная. У нас даже успели кого-то посадить таким образом за распространение порно, правда, довольно скоро власть сообразила, что всех не пересажаешь и, по сути, признала своё поражение. Никак не могло наше руководство приспособиться к новым жизненным реалиям – и об этом тоже хотелось рассказать в фильме.

«Зависть богов» я снимал в состоянии абсолютной свободы. Фильм «Ширли-мырли» делался похожим образом, но всё-таки там был продюсер Владимир Досталь, который не просто давал деньги, но смотрел материал и даже давал советы, впрочем, не слишком уверенно и совсем не настойчиво. А здесь мне дали миллион и совершенно не контролировали – я сам себе высший судья, цензор и советчик. И это было великолепное, радостное ощущение художника, который делает то, что хочет. Сегодня подобное ощущение уже, пожалуй, не испытать, потому что вместо ЦК КПСС появился гораздо более зловещий соглядатай – продюсер.

Я снимал по плану сценария, иногда обозначая заранее только место съёмки. Говорил, например: завтра снимаем, как герои идут здесь, вдоль реки, а что они говорить будут, я ещё не знаю и напишу диалог только ночью. Так и двигались от сцены к сцене, и при этом у меня не возникало паники, я был совершенно свободен и спокоен – удивительное, невероятное ощущение. Я делал кино, зная, каким оно должно быть, правда, таким образом снял несколько лишних эпизодов, которые потом вылетели в окончательном монтаже, но зато сколько всего появилось экспромтом, в последний момент.

Кажется, сами собой находились красивые точки съёмки, например Театр Советской Армии – он уже давно зафиксировался у меня в подсознании как интересный объект, который почему-то никогда в кино не использовался. Я осматривал монументальное здание,