– Более того, – подсказал я вежливо, – насколько янатаскан во французском этикете, хозяин должен хватать с блюда гостя каждыйкусок и жрать, жрать, жрать, чтобы из ушей лезло, тем самым доказывая, что неотравлено. С вином, кстати, то же самое.

Он вздохнул:

– Надеюсь, это не распространяется на женщин, их тут немало,на которых падет ваш благосклонный взор…

– А что, уродины?

– Нет, но жена у меня строгая. Старые принципы, знаете ли. Ктому же она из провинции…

– Из Вандеи?

– Представьте себе. А я – якобинец!

– Любовь зла, – посочувствовал я. – Так что надоэтим пользоваться. У меня жены нет, но есть женщина… кстати, еще тот зверь!Всегда страшусь обидеть.

Мы обменялись понимающими улыбками, мимо проплывали стены вкартинах, Этьен вел меня к дальней двери в большом зале, и хотя дверь тампритерта, как пробка во флаконе с дорогими духами, я все равно уловил ароматыхорошо прожаренного мяса и наваристого супа. Этьен отворил дверь с улыбкой, нашразговор после приземления вертолета слушают десятки ушей, и по одному намеку ожелании перекусить тут сразу же бросились накрывать стол.

Навстречу пахнуло прекрасными запахами обильного стола, подстенами выстроились четверо добрых молодцев с салфетками на сгибе левого локтя.Красномордый мужик в белом переднике как раз ставил на середину стола что-тоневообразимо пахучее, ароматное, я только видел золотистую кожу, торчащиекверху культяпки, кожа блестела, потрескивала под пальцами, ноздри мои жаднозатрепетали.

– Спасибо, Жюльен, – сказал Этьен довольно. – Высвободны. Если понравится ваш послезавтрак, получите орден Почетного легиона.Если нет – гильотина в соседней комнате ждет вас.

Повар убежал в комичном ужасе, хватаясь за голову, за нимудалились молчаливые стражи-официанты. Мы сели за стол, я в самом деле ощутил,что голоден, желудок беспокойно возится, задирает голову и с надеждойзаглядывает в недостаточно широкую трубу пищевода, даже привстает на задниелапы, чтобы ухватить падающий кусок поскорее.

– Вы можете вести себя, – разрешил Этьен, – всоответствии с русским этикетом.

– Спасибо, – поблагодарил я. – А в чем егоособенности?

– Да кто кого сгреб, – объяснил Этьен с невиннойулыбкой, – тот то… и ест.

– Хорошее правило, – согласился я. – В самом деле,что нам Франция? Я успею стать французом, когда наемся. По-русски наемся. Тоесть нажрусь.

– Хорошее правило, – одобрил Этьен. – У насговорят: ужин не отдавайте врагу, а делите с хорошенькими девушками.

– Знаю-знаю. Во Франции вообще все люди делятся на двекатегории: хорошенькие девушки и остальные уроды.

Я работал ножом и вилкой, потом оставил эти извращения, я жерусский, мне можно, выдрал зажаренную ногу и пожирал ее с превеликимудовольствием. Этьен с таким же удовольствием посматривал, как я ел, сам жрякалаккуратно, церемонно, пользуясь тремя видами ножичков и вилочек. Но я ужеимортист, человек будущего, а нам в этом царстве всеобщего и полного имортизмапо фигу эти сложности этикета за столом, будем усложнять себе и другим жизнь вболее высоких сферах, чем пузо.

Неслышно и очень вовремя появилась миленькая официантка,убрала пустые тарелки. От нее струилось милое тепло, я буквально увидел, какона заботливо стелет постель, взбивает подушки, ее пальцы выдергивают шпилькииз высокой прически, и волосы тяжелым водопадом падают вдоль обнаженной, а какже иначе, спины…

Этьен проследил за моим взглядом, улыбка пробежала по губам.

– Как много девушек хороших… но тянет что-то наплохих, – сказал он философски. – У нас говорят, что если жизнь непрожигать – она сгниет. Не очень вяжется с имортизмом, верно?

– У этих острословов, – заметил я, – тест на IQобычно показывает отрицательный результат. К старости начинаешь понимать, что…так ничего и не понял, пока поддавался тяге на, гм, плохих. И вообще поддавал.

Мы оглянулись на официантку, она уходила, почтинепроизвольно двигая приподнятыми ягодицами. Этьен усмехнулся:

– Каждый подумал в меру своей распущенности, но все подумалиоб одном и том же.

– Увы, мы не от ангелов, – сказал я ссокрушением. – По Дарвину – из обезьяны, по Библии – вообще из глины. Намбы только сладкое всю жизнь… Но сладостями, печеньем и конфетами нельзявырастить из детей здоровых людей. Подобно телесной пище, духовная тоже должнабыть простой и питательной.

Он развел руками:

– Это аксиома! Но… вы удивительная страна, если сразу послепостроения коммунизма пытаетесь взяться за новое возрождение родачеловеческого! Нет-нет, я в имортизме вижу только благо. Но он настолько хорош,а мы настолько… гм, не буду за столом. Прежде чем лезть на новое покорениеЭвереста, сперва надо выбраться из… озера, отмыться, отдохнуть, укрепитьсямолитвой… в имортизме есть молитвы?.. Нет?.. А жаль, ритуальные слова укрепляютрешимость идти вперед и не сворачивать. Подумайте над этим! Может быть, простодать заказ сильнейшим поэтам?

– Поэты за нас, – сообщил я. – А прозаикиразделились… Самые коммерчески успешные предпочитают оставаться в прошломдемократии. Это в основном среднее поколение. А старики и молодежь – обеимируками за имортизм.

– Ну, молодежь, – вздохнул он. – У нас она тожесамая радикальная. И тоже требует смертной казни даже для карманников…

Я чуть отпил вина, разговор постепенно сворачивал на стезю,что найдет отражение в принятых документах, в совместно заявленной декларации,и я ответил уже с некоторой осторожностью, подбирая слова:

– Молодежь требует на митингах, интеллигенты обсуждаютсмертную казнь на кухнях и тоже, знаете ли… Правда, на улице стыдливо молчат.Но когда у нас начали применять смертную казнь, не дожидаясь принятиясоответствующих законов, интеллигенты тоже ликовали. Естественно, молча. Вслух– вяло осуждали.

Его глаза были очень внимательными, пальцы покрутили тонкуюножку фужера, опустили на стол.

– Не слишком ли… резкие перемены?

– Время покажет, – ответил я. – Но мы надеемся,надеемся… Мы можем это сделать! Мы, пережившие грандиозную эпопею состроительством коммунизма… и узревшие, что человек попросту не готов строитьтакое прекрасное здание. Что ему еще рано, рано, рано! Что прекрасного порывахватило только на первые годы, но всю жизнь на порыве может прожить одинчеловек, да и то редчайший подвижник, но не весь народ… То же самое спрекрасными юридическими нормами общечеловеков. У них еще нет такогограндиозного краха, как со строительством коммунизма, ибо осторожные европейцывыбрали себе проект поскромнее, но их юридические нормы ждет то же самое… Вовсяком случае, мы уже перестали их признавать. Да, в силу их оторванности отреалий. Юридические нормы общечеловеков зиждятся на фундаменте французскихгуманистов. Мол, человек рождается добрым, а иным его делает нехорошееобщество. Три «ха-ха»: после французов пришел Фрейд и сказал нечто неприятное,но более близкое к реальности…