рабочих «не улучшается, а ухудшается, так как все время реальная заработная плата падает». Заявление партии об улучшении материально-бытового положения «не имело под собой реальной почвы, <…> носило декларативный характер»[703]. Решение XVII партконференции, проходившей в Москве с 30 января по 4 февраля 1932 года, о подъеме материального положения трудящихся в два-три раза Зиновьев считал «неосуществимым и демагогичным»[704]. Оппозиционеры придавали большое значение жилищному строительству и материально-бытовому обслуживанию рабочих, разъяснял следователю Горшенин: «Мы были того мнения, что эти участки ЦК ВКП(б) игнорируются, и в качестве иллюстрации приводились многочисленные факты о том, что рабочих держат в бараках и землянках, в антисанитарных условиях, и что материально-бытовое обслуживание рабочих резко отстает от норм выработки рабочих, которые (нормы) систематически повышаются». Такие явления, как падение производительности труда рабочих Донбасса, характеризовались Зиновьевым как «форма протеста рабочих против нынешнего партийного руководства»[705].

По вопросу о повышении цен на товары широкого потребления зиновьевцы исходили из того, «что цены очень бешено растут, а зарплата значительно отстает»[706]. Говорилось о том, «что в городах создалось жуткое продовольственное положение, что снабжение рабочих сужено до минимума, с мужиком рассорились»[707]. В 1932 году в Вичуге Ивановской промышленной области произошла забастовка рабочих, недовольных резким снижением карточных норм на хлеб. 9 апреля 1932 года забастовщики захватили здание горкома партии, ОГПУ и почту, объявили о свержении советской власти. Узнав от кого-то из сотрудников Наркомлегпрома подробности об «Вичугском бунте» – так называемом «втором Кронштадте», – Шаров сообщил дошедшие до него подробности Евдокимову: «Мы оба пришли к выводу, что происшедшие события подтверждают наши взгляды о продолжающемся ухудшении материально-бытового положения рабочих масс»[708]. Бакаев свидетельствовал: «Наша группа – Евдокимов, я – Бакаев, Горшенин, Куклин и другие товарищи, рассматривали [Ивановские] события как показатель острейшего недовольства значительной прослойки рабочих масс руководством ВКП(б), видя в этом факте неопровержимые доказательства нашего общего утверждения о несостоятельности руководства партии». К началу 1933 года относилась следующая оценка: «Успехи пятилетки <…> дутые; по ряду отраслей план не выполнен; что касается выполнения качественных показателей, то план полностью сорван»[709].

Сафаров так цитировал Зиновьева:

Ну, это руководство – причина и источник всех бед и трудностей. Понимал он под этим не только ЦК, но и все руководство в целом. «Это руководство, – говорил он [Зиновьев], – представляет бюрократию, оторвавшуюся, изолированную, отчужденную от масс, и поэтому, естественно, не имеет связи с живой жизнью». Тут он перешел к сообщению, которое он получил из Ленинграда. В Ленинграде, мол, очень тяжелое продовольственное положение рабочих, очень трудное положение рабочих вообще. Он говорил о бюрократическом, пренебрежительном и презрительном отношении к рабочим, к старым рабочим, ленинградским кадровикам. «Старые рабочие на предприятиях чувствуют себя как бы чужими». <…> «Рабочий сейчас сказать ничего не может, потому что какой-нибудь назначенный секретарь или сопливый комсомолец сейчас же его проработает; старый рабочий чувствует себя чужаком на производстве».

В то же время обличалось упадочничество рабочих: «От него я услышал более развернутое повторение теории об окрестьянивании пролетариата <…>». Зиновьев говорил об омоложении пролетариата: «Что эти мальчики и девочки из комсомола?! Их покупают кино, удовольствиями, вольготной жизнью, возможностью идти в ВУЗ, пробыв пару лет у станка. Можно делать что хочешь – выдвинуться в секретари и т. п.»[710]

Евдокимов говорил на суде:

В отношении внутрипартийного руководства нами давались самые резкие, злобные, клеветнические характеристики внутрипартийного режима. Мы не видели того, что видит каждый рядовой член партии, каждый рядовой рабочий, а именно, мы не видели могучий рост партии, небывалое единство в ее рядах, небывалое развитие в ее рядах внутрипартийной демократии, втягивание всей массы партийных рабочих в государственное творчество. <…> Мы говорили о внутрипартийном режиме, что этот режим – режим громаднейшего небывалого бюрократического аппаратного засилья, и мы докатились до того, что партии как таковой нет, есть Центральный Комитет во главе со Сталиным. Мы говорили, что <…> это режим личной диктатуры, что в важнейших принципиальных вопросах <…> не только партию, но даже Центральный Комитет зачастую ставят перед совершившимся фактом, перед принятыми решениями.

Главным препятствием для преодоления затруднения, считал Евдокимов, являлась «…недостаточная внутрипартийная демократия, что в партии установлен режим, не дающий возможности поставить на обсуждение всей партии вопросы о положении в стране с полнотой, гарантирующей максимальную мобилизацию сил партии на преодоление затруднений». По существу, оппозиционеры ставили в вину ЦК то, «что он не полностью информирует партию об истинном положении в стране»[711].

Нужно сделать еще одну оговорку о признаниях Евдокимова в суде. Приведенный им бесконечный список критических высказываний о политике партии не представлял и не должен был представлять характеристику взглядов оппозиционеров – речь шла не о них. Все это характеризовало не воззрения зиновьевцев, а самих подсудимых, их природу. В приведенной цитате акцент должен быть сделан на ее первой фразе: «Мы не видели». Дело было не в мотивированном несогласии с текущей политикой, а во внутреннем изъяне зрения зиновьевцев. Обилие формулировок типа «троцкистско-зиновьевские выродки» предполагало, что двурушник чуть ли не на биологическом уровне отличается от нормального советского рабочего. Он не видел и был неспособен в принципе увидеть то, что было доступно зрению обычного члена партии. Новый враг не был политическим диссидентом – он был жалким, злобным, духовно ущербным существом низшего сорта. Вся критика ЦК, озвученная на процессе, какой бы верной она ни казалась современному читателю, не могла быть воспринята всерьез во время самого процесса. Конструирование нового типа врага одновременно уничтожало форму и делало критику опознавательным знаком троцкистско-зиновьевского выродка. Куклин утверждал: «Мы все также считали, что самокритика не дает результатов, т. к. можно критиковать только сверху вниз, и если кто-либо осмеливается критиковать снизу вверх, то его снимают с работы или куда-нибудь перебрасывают. Говорили также о том, что на ответственные посты партийным руководством подбираются люди, не имеющие своего мнения, оказывающиеся впоследствии жуликами и авантюристами, в то время как испытанные товарищи отодвигаются на задний план»[712]. Виноградов говорил: «Мы особо подчеркивали, что Сталин отменил внутрипартийную демократию, заменил ее безраздельным господством аппарата, что от руководства партии отстранены старые большевистские кадры. Мы со злобой констатировали, что по вине Сталина, Молотова, Кагановича, Кирова от руководства отсечены Зиновьев и Каменев, которых мы противопоставляли Сталину, квалифицировали ближайшими учениками Ленина, что от руководства отстранены Евдокимов, Залуцкий, Бакаев и другие»[713].

Евдокимов свидетельствовал: «В нашей среде подхватывались всякие слухи о малейшем намеке на наличие разногласий в Политбюро ЦК, причем всегда с этим связывались надежды на углубление этих разногласий, на то, что эти разногласия станут предметом