предупреждения Каменева, что в результате «бешеных темпов» коллективизации «должно произойти разорение крестьянского хозяйства, а разорение крестьянского хозяйства должно привести к сокращению посевных площадей и к сокращению результатов посевов. „Таким образом, – говорил он, – страна идет к голоду“»[677]. В 1929–1930 годах Куклин неустанно повторял, «что выселение кулачества обрекает значительные массы крестьянства на нищету и голодное существование, что правительство обязано было озаботиться своевременно хозяйственно-экономическим устройством выселяемого кулачества, и что вообще, <…> выселение кулачества из районов коллективизации себя не оправдывает». «Оторванное от земли кулачество ложится бременем на плечи государства, не дающее ему [кулачеству] возможности применить свой труд в хозяйстве страны», – отмечал он двумя годами позже[678].

Евдокимов помнил характеристику, которую он дал трудностям первой колхозной весны: находясь в командировке на Северном Кавказе, разъезжая по колхозам, «…я говорил, что вывезло до известной степени на этот раз нас только то обстоятельство, что климатические условия были таковы, что они расширили возможные сроки сева на целый месяц и даже больше (тогда была очень ранняя весна)». По мнению Евдокимова, «если бы не это обстоятельство, то та громадная борьба, которая шла между кулаками и между теми, кто шел за нашей партией, с нашей партией с тем, чтобы закончить эту первую колхозную весну выполнением поставленных перед посевной кампанией задач, – что если бы не это обстоятельство – удлинение сроков колхозного сева, то в этом первом севе партия потерпела бы крах». Зиновьев и Каменев считали, «…что коллективизацию нельзя проводить в таком большом масштабе, что надо было вначале строить колхозы только из бедноты, что постепенно, по мере усиления колхозов, надо было в них по отбору вовлекать наименее зажиточных середняков. При этом Зиновьев и Каменев совершенно обходили вопрос о ликвидации кулачества как класса»[679]. У Зиновьева вызывал ужас кризис животноводства. Весной 1930 года он сказал М. Кащееву из Ленинградской военно-технической академии: «Кулаков душат, режут, это хорошо, а вот коров крестьяне режут – это плохо»[680]. В 1931 году оппозиционеры активно распространяли информацию, что в Казахстане огромный падеж скота, «что статистические данные о состоянии скотоводства в стране решили не опубликовывать из‑за большого процента убыли скота»[681].

Конец 1931 и первая половина 1932 года были периодом, когда Каменев боялся, что хозяйственно-политическая обстановка в сельском хозяйстве чревата глубочайшим кризисом. «Я лично считал, что правительство ведет страну прямым путем к экономической катастрофе, что гибель скота, сокращение запашки, засорение полей» – не временные явления, преходящие и неизбежные спутники грандиозной революции в деревне, которые быстро будут излечены дальнейшими шагами коллективизации, «а, напротив, прямые симптомы неизбежной экономической катастрофы. Зиновьев придумал тогда и повторял всем, кому не лень было слушать, что то, что делается в стране, это „готтентотский социализм“, „социализм для готтентотов“, что подлинный социализм гибнет под бременем „накладных расходов“, которые несет страна, благодаря немарксистской, неленинской политике руководства». Оппозиционеры единодушно утверждали, что без быстрой и решительной смены руководства страну ожидает стихийное восстание разоряемой и голодающей деревни, которая сметет все завоевания Октябрьской революции[682].

Б. Л. Браво свидетельствовал, что в конце августа 1932 года Евдокимов предложил ему съездить на выходной день на дачу к Зиновьеву в Ильинское. Когда все собрались за общим столом, «Зиновьев, зная о моей работе в комитете по заготовкам при Совете труда и обороны, спросил меня, как обстоит дело с хлебозаготовками. Я указал на намечавшиеся затруднения с заготовками по Северному Кавказу, в частности, по Кубани. На основе моей информации Зиновьев указал, что следует ожидать общего ухудшения продовольственного положения в стране». Горшенин отмечал: «Там, где даже пятилетний план выполнялся (посевные площади, валовые сборы зерновых), то брались под сомнение методы подсчета и качества показателей. Мы были того мнения, что посевные площади нельзя считать все, т. к. пахали не для урожая, а для счета гектаров; что валовые сборы хлебов стали считать по-новому – вместо фактического амбарного сбора зерновых начали считать урожай на корню». Кроме того, оппозиционеры считали, что при современной политике правительство дошло до того, что растранжирило все запасы (весь фонд) сортовых семян и что теперь потребуется десятилетие на восстановление этого фонда[683]. Горшенин констатировал, что «в Сибири имеет место всеобщее недовольство крестьянства политикой Соввласти и что положение настолько серьезно, что в ближайшее время следует ожидать ряд крестьянских восстаний в Сибири». Экономист Николай Александрович Дмитриев вспоминал, «что в этом плане мы с ним беседовали о том, что партия неправильно разрешает мясную проблему, что не принимает мер к ликвидации существующего промтоварного голода, что в деревне крестьян слишком обременяют налогами и заготовками и т. д.»[684]

Во время приездов в Москву в 1930–1932 годах заместитель заведующего агитпропотделом Ленинградского губкома РКП(б), а ныне секретарь Алтайского губкома РКП(б) Яков Рафаилович Елькович получал от Евдокимова информацию о продолжающемся непрерывном упадке сельского хозяйства, об отсутствии у колхозников заинтересованности в успехах коллективизации, о катастрофе в животноводстве. «Размеры недородов на Украине и Северном Кавказе преувеличивались нами в десятки раз и подавались как крах колхозного строя». Такой же настрой был у Бакаева в 1932 году: «Я не помню отдельных выступлений на этом собрании, но смысл всех положений, которые здесь формулировались нами, сводился к чудовищному преувеличению размеров недорода в отдельных областях, к к[онтр]-р[еволюционным] утверждениям, что дело коллективизации отброшено далеко назад, что с коллективизацией страна зашла в тупик, что к этому привел грубый эмпиризм партийного руководства»[685].

Оппозиционеры определяли «эмпиризм» как «тенденцию подменять регулирование сложных экономических отношений самыми грубыми административными наскоками, вытекающими из привычки каждый вопрос решать эмпирически: „попробуем, что из этого выйдет, а если жизнь ударит по лбу, то убедимся, что надо было сделать иначе“»[686]. В декабре 1932 года Куклин выдвинул аргумент о «накладных расходах», привел в качестве примера имевшиеся у него сведения о Кубани: «что пол-Кубани вымерло от голода», что «партия и правительство не сумели организовать хлебозаготовки». Председатель Азово-Черноморского крайкома РОКК Николай Исаакович Гордон указал при визите в Москву в 1933 году, что «имеет сведения о голоде на Кубани», и рассказал о «голодном походе» иваново-вознесенских ткачей на Москву[687]. Об Украине умалчивали. Зиновьев сказал полслова о «неудовлетворительных урожаях, особенно на Украине» и о «недовольстве деревни», но все это его интересовало только как причина нехватки хлеба в городах[688].

О голоде 1932–1933 годов знали и следователи, и подследственные, но эта тема редко упоминалась на допросах. Если судить по активному участию допрашиваемых в составлении протокола, то отсутствие упоминаний о катастрофе можно объяснить, с одной стороны, жанровыми особенностями документа, а