как он выражался. Румянцев делал отсюда выводы, что только устранение Сталина может привести к тому, что к руководству партии вернется Зиновьев. Под выражением – устранить – Румянцев имел в виду устранение насильственное, и в этом смысле я его и понимал. Прямо о таких вещах вслух не говорилось, но это подразумевалось, и друг друга именно так и понимали»[746].

«Надо действовать с оружием в руках!» – вспоминал Иван Тарасов слова самарского полиграфиста Ивана Владимирович Любина[747]. Любин был исключен из партии за участие в зиновьевской оппозиции в 1927 году, через год восстановлен, а в 1929 году он выбыл «по собственному желанию» и стал работать на Самарском почтамте. Любин не скрывал на следствии:

Свое предложение о необходимости перейти на путь решительных действий, начав применение вооруженных методов борьбы против руководителей ВКП(б) и соввласти, я внес на происходившем у Лашевича по ранее указанному мною адресу нелегальном сборище примерно в декабре 1927 года. Одновременно я говорил также о необходимости вооруженной борьбы как наиболее радикальных, по моему мнению, действий в личных беседах с Тарасовым (Иваном) и, кажется, другими[748].

В некотором смысле это самые щекотливые материалы следствия: с одной стороны, нет причины отметать свидетельства о размышлениях оппозиции в преддверии XV съезда о том, стоит ли прибегнуть оружию, – мы видели в прошлых главах, что особенно радикально настроенные оппозиционеры высказывали такие мысли. С другой стороны, мы знаем, что следователи провоцировали такие признания, пытаясь связать оппозицию с убийством Кирова. Оппозиционеры должны были превратиться из отступников в отъявленных контрреволюционеров – в этом была вся суть разбирательства. Переосмысление займет какое-то время, но через год едва ли не все оппозиционеры будут записаны в террористы, а наганы, владеть которыми они имели право, превратятся в террористическое оружие.

В силу таких соображений к свидетельству Николая Петровича Мясникова, знакомого Тарасова по Ленинграду и, возможно, по Новосибирску, надо подойти с максимальной осторожностью. В 1928 году, говорил Мясников на следствии, издатель технической литературы Артем Моисеевич Гертик и руководитель трикотажной промышленности Яков Васильевич Шаров заявили на собрании центра,

…что для того, чтобы добиться смены руководства – так как Сталин не отдаст власти без боя – то придется применить 7‑е ноября со всеми вытекающими выводами.

Председатель: Какими выводами?

Мясников: Видимо, стало быть, были люди <…> стрельба в вождей <…>.

Председатель: А Вы без «видимо».

Мясников: Ну, гражданская война, вооруженное выступление.

Председатель: Вооруженное выступление одиночек или массовое?

Мясников: Так, как я понял Гертика и Шарова, – это должно было быть вооруженным выступлением масс.

Председатель: С одной стороны, нужно повторить события 7‑го ноября 1927 года и с другой стороны – стрельба в вождей. Как Вы понимаете стрельбу в вождей – индивидуальный террор?

Мясников: Конечно.

Оба оппозиционера были авторитетами в глазах более молодого Мясникова, и он отлично знал их революционные заслуги. Артем Моисеевич Гертик был членом РСДРП со II съезда партии. В 1912 году он стал одним из создателей большевистской газеты «Правда». Как член Петербургского комитета РСДРП 1907–1908 годов и агент газеты «Правда», Яков Васильевич Шаров неоднократно арестовывался, отбывал ссылку в Нарымском крае и в Астрахани. От обоих можно было ждать призыва к повтору революционного насилия. Но когда следователь попытался связать разоблачения Мясникова с выстрелом Николаева в Смольном, следствие дало осечку:

Председатель: А в 1934 году кто говорил о необходимости стрельбы?

Мясников: В 1934 году я таких разговоров не слышал.

Председатель: Но ведь стреляли?

Мясников: Да, люди стреляли, но мне не говорили об этом.

Председатель: Вы ведь член центра?

Мясников: Да, я член центра, но о подготовке террористического акта я не слышал. И даже не знал, что Николаев является членом ленинградского центра[749].

Между тем по столичным университетам циркулировала вот такая «эпиграмма-некролог»:

Товарищ КИРОВ от предательскойруки                                  скончался.Трибун погиб и большенет                             его.Но только вражеский наемник            малость                    просчитался:Убил секретаря, да не того [750].

Как автора эпиграммы НКВД идентифицировал студента Литературного университета Бочарова А. В., члена ВЛКСМ.

На суде 15 января 1935 года один из обвиняемых, Иван Тарасов, показал, что во время дискуссии 1927 года «приходилось слышать, в одном из поволжских городов, в устах отдельных оппозиционеров, разговоры о необходимости взяться за револьвер». А в Ростове оппозиционер был изобличен в том же году в «террористических намерениях»[751].

Уместно сравнить троцкистскую и зиновьевскую оппозиции в вопросе сопротивления. Можно говорить о том, что на деле до конца 1927 года троцкисты и зиновьевцы имели достаточно близкую по своим воззрениям «рядовую массу», порой даже пересекающуюся. Можно констатировать, что зиновьевцы, видимо, имели более развитый «аппарат» низовых связей – ГПУ вполне мог мерещиться «полноценный центр». У троцкистов основой «организации» была коммуникация лично Троцкого: в сущности, бόльшая часть того, чем занимались троцкисты, – это связь с вождем и получение от него указаний. При этом троцкисты были гораздо резче настроены против ЦК, чем зиновьевцы: там, где ленинградцы были готовы только к протестам, троцкисты легче переходили к демонстрациям. Тем не менее даже Троцкому не приходила в голову мысль о серьезном, массовом силовом сопротивлении ЦК. Тем более зиновьевцам – для них ЦК был пусть и узурпатор, но узурпатор единственно возможной законной власти в пролетарском государстве. И если даже троцкисты никогда не рассматривали возможность военного бунта, то трудно подозревать в таком радикализме зиновьевцев. Все, что следователи слышали от арестантов, и то крайне редко, были романтические разговоры о «продолжении революции». Для экстремально настроенного молодняка, как опасались в НКВД, революция могла реализовываться через вооруженное выступление против товарищей, предавших дело пролетариата, т. е. насилие не против институтов, а против отдельных отступников. Собственно, именно так дело видели в ЦК: Кирова, уверяли там, убили именно зиновьевцы, занятые внутри ВКП(б) политической борьбой за власть: Ленинград – это город, считавшийся зиновьевцами «своим», а Киров, в понимании Сталина, разрушал эту систему отношений.

Кроме того, с 1929 по 1934 год кадры зиновьевской «социальной сети» заметно сокращались. По материалам следствия можно констатировать, что были люди, из нее выбывавшие, но не наблюдалось массового пополнения рядов зиновьевцев. В этой ситуации поверить, что ослабевшая к 1934 году сеть, не предпринимавшая никаких попыток покушения на вождей в 1932 и 1933 годах, когда оппозиция по конъюнктурным соображениям могла бы рассчитывать на какую-то поддержку – в коллективизацию, в голод, в период кампании по паспортизации, – вдруг заинтересовалась бы этой возможностью в 1934 году, оснований не было. Следователи искали следы опрометчивых и отчаянных решений, но, судя по документам, не преуспели в этом.

Оппозиционеры охотно признавались в том, что пытались выпрямить политическую линию ЦК. Евдокимов свидетельствовал: «В разговорах моих с Сафаровым, Зиновьевым, Бакаевым (не помню, говорил ли с кем-либо еще) ставился вопрос о подаче заявления в Центральный