в первую очередь как нацеленная на разрушение организационной структуры объединенной оппозиции. Члены оппозиционных группировок должны были быть направлены в лояльные партии ячейки в отдаленных уголках страны для того, чтобы работой в среде здоровых частей партии делом доказать свою верность социализму. Здесь важно, что подобный способ рассуждения, где оппозиционность не является следствием субъективной или программной установки партийца, позволял делать первый шаг к утверждению политического инакомыслия как не связанного непосредственно с личными убеждениями. Враждебной партии являлась сама система организационных связей, которая должна была быть разрушена и переварена партийным организмом. В рассуждениях Шарова, как и ранее у Евдокимова, старые критерии выявления оппозиционной активности артикулируются в новой ситуации. Новым у Шарова является то, что объективность структуры связей смыкается с субъективностью оппозиционера и становится уже невозможно рассматривать структуру вне личных убеждений конкретного участника оппозиции. Точно так же политическая критика перестает связываться с политикой в строгом смысле, а становится неотделима от озлобленной личности коварного врага, когда старые связи вытекают из злой воли оппозиционера, их мотивирует голая враждебность, когда подхватывается любая новость, наносящая вред партии, и молниеносно передается по отлаженным каналам. Неизменная структура информационных связей, распространяющих зло, в свою очередь, превращается в неизменную озлобленность самого оппозиционера.

Также следует упомянуть еще одну черту, отличающую текущий виток борьбы с внутрипартийным террористическим центром от метода диагностики, применявшегося во время чисток конца 1920‑х годов. Руководство партии было озабочено организационной структурой оппозиции: ее слом мыслился как последний этап на пути к полному исцелению оппозиционера. С утверждением полного политического банкротства оппозиции предполагалось, что она лишилась своего подлинного содержания, стала пустой формой. Соответственно, расколов эту форму, партия могла рассчитывать на полную реабилитацию оппозиционера: его душа уже была очищена в горниле внутрипартийной дискуссии, и последующее публичное разоружение утверждало полное выздоравливание. Чтобы новый этап в развитии «я» оппозиционера стал возможным, оставалось лишь ликвидировать саму структуру. Как только выяснилось, однако, что старая организационная форма сохранялась не вопреки, как это подозревалось ранее, а благодаря субъективным намерениям индивида, критерии оппозиционности были перенесены на личный, повседневный уровень социальных взаимодействий. Парадоксальным образом следователи считали постоянный ропот «бывших» как следствием банкротства оппозиционной организации, так и признаком ее живучести где-то в партийных недрах.

«Не проходило ни одного явления в жизни нашей страны, которое мы не расценивали бы с наших контрреволюционных позиций, – утверждал Евдокимов. – Я постараюсь в этой части быть кратким, но считаю необходимым, чтобы охарактеризовать основное в этих оценках и в наших настроениях», – однако говорил Евдокимов долго. Материалы следствия предоставляют уникальную возможность получить политический обзор 1928–1934 годов глазами зиновьевцев. Если позиция троцкистов четко артикулировалась в их листовках и переписке, не говоря уже о публикациях за рубежом, то подобного материала по зиновьевцам у нас нет. Зиновьевцы отказались от типографий и даже политической переписки, и то, что ими говорилось, говорилось устно в частных квартирах и на дачах. Не разобравшись в настроениях зиновьевцев, сложно понять позицию Петра Тарасова, слова которого доступны нам только в пересказах. Важно, опираясь на программу большевиков-ленинцев, рассмотренную нами в предыдущих главах, проследить развитие оценок оппозиции в последние годы ее физического существования. Впечатляет уровень информированности оппозиционеров, их желание вдаваться в детали, не теряя общей перспективы.

Евдокимов начал эту часть своей речи так:

Взять такое громаднейшей исторической важности решение, как вопрос о коллективизации. В этом вопросе мы стояли на антипартийных контрреволюционных позициях и в этом вопросе, как и в других вопросах, мы в первую очередь обращали внимание на те громадные препятствия, которые естественно стояли на путях партии, рабочего класса, масс деревни, на проведение такого исторического вопроса. Основной нашей оценкой было следующее: мы считали безумным, как мы выражались – авантюрой, считать возможным за несколько лет, в 2–3 года, мелкого хозяйчика превратить в социалистического земледельца. Сделать за несколько лет из этих мелких, веками пропитанных индивидуальными настроениями хозяйчиков сознательных социалистов. Вы видите, что в постановке такого вопроса мы ничем не отличались от меньшевиков, ничем не отличались от тех врагов рабочего класса, которые по этому поводу строили большие надежды.

Евдокимов критиковал эпистемологию оппозиции: «И мы присматривались, что делается в коллективизирующейся деревне не как пролетарские революционеры, которые готовы все, что они имеют, все свои силы, знания, энергию отдать на победное разрешение этого громадного исторического процесса. Нет! Мы присматривались к этому как враги партии, как враги рабочего класса». Пролетарий не мог не понимать главного: сельское хозяйство должно быть обобществлено, и если оппозиция этому противилась, то она доказывала тем самым свою мелкобуржуазную сущность.

Партия тоже не скрывала ни от рабочих нашей страны, ни от всего мира тех трудностей, которые были связаны с коллективизацией, она тоже не скрывала таких фактов, каких громадных потерь стоили нам те недочеты, какие мы имели во время уборочной кампании. Назывались очень большие цифры этих потерь. Но одно дело, когда партия, признавая эти материальные потери, связанные с недочетами, имевшимися в то время в колхозном движении, звала и мобилизовала рабочих и колхозников и организовывала их на преодоление этих недочетов, на укрепление трудовой дисциплины, на переделку психологии вчерашнего мелкого хозяйчика. Мы же это самое явление расценивали совсем по-другому, как явление, которое подкрепляет то положение, которое мы выдвигали, мы считали безумием коллективизировать деревни такими темпами, как это делала партия.

Зиновьевцы уделяли много внимания критике аграрной политики партии. ЦК принял элементы платформы «большевиков-ленинцев», но делал все плохо и с опозданием, утверждали они. «Теперь поздно проводить коллективизацию, т. к. кулак окреп и вырос основательно, – говорил Евдокимов в 1929 году. – Коллективизацию надо было начать проводить после XIV съезда, теперешняя международная обстановка не позволит провести коллективизацию»[671]. Затруднения в деревне имеют место исключительно потому, что «мужик не хочет идти в колхоз», разъяснял Зиновьев[672]. Евдокимов характеризовал политику ЦК ВКП(б) как «половинчатую, как политику – по его словам – „то вперед, то назад“, заявляя, что эта политика приведет к катастрофическому положению в стране»[673]. «„Не может не быть, чтобы в ближайшее время не произошли очень крупные восстания в деревне, которые перекинутся в город“, – услышал он от Зиновьева примерно в то же время»[674].

Зиновьев говорил, что «план коллективизации не был продуман; в результате происходит „размычка“ между городом и деревней»[675]. Летом 1931 года он заявил, что «в перегибах виновны не только места, но и руководство партии, что перегибы не могли пройти мимо центра, что руководство партии не ориентирует партию о положении»[676].

До своего ареста 22 декабря 1934 года научный сотрудник отделения ВАСХНИЛ в Ленинграде Анатолий Исаевич Анишев хорошо помнил