партийного более или менее широкого обсуждения, что мы в таком случае сможем активно выступить, добиваясь изменения партруководства. Такие слухи о разногласиях среди членов Политбюро распространялись между нами и в 1934 г., но в этом году это уже не связывалось с какими-то перспективами возможности изменения руководства». Евдокимов «лично» всегда относился к идее образования «ленинского Политбюро» отрицательно, считая самую надежду на изменение партруководства «ни на чем не основанной. К слухам о разногласиях в Политбюро я относился скептически. Самое большее, что я считал для нас возможным, – подачу заявления в ЦК с нашей оценкой положения в стране»[714]. Но к вопросу о «Ленинском Политбюро» другие в оппозиционной верхушке возвращались «несколько раз по различным поводам», признавал он. Зиновьев вспоминал: «Была мечта, чтобы нам поверили и чтобы т. Сталин дал нам работать „по-настоящему“, в частности, мы все останавливались на этой линии оттого, что понемногу все-таки втягивались в работу. Часто мы думали, [что] если бы нам дали „должную работу“, то <…>. разногласия, которые у нас оставались, очень быстро пошли бы на рассасывание»[715].

Казалось бы, последнее утверждение Зиновьева, сделанное на очной ставке, можно рассматривать как указание на возможность исправления бывшего оппозиционера. Все-таки работа на благо партии, по его утверждению, заставляла верить в возможность реабилитации, признания партией и Сталиным. И, вероятно, именно этот смысл Зиновьев вкладывал в свои слова, пытаясь защитить хотя бы неуловимую «мечту» о собственном спасении и реабилитации. Но одновременно, с точки зрения следователя, указание на эту надежду означало незавершенность перековки бывшего оппозиционера, его неспособность изжить собственное недовольство занимаемым им местом и, как следствие, зависть и затаенную на ЦК обиду. Другие подследственные добавляли: «Мы считали себя „обиженными“, напрасно отстраненным от руководящей работы. Все мы, бывшие зиновьевцы, находимся на особом учете. Партийный аппарат и специальные органы за нами наблюдают, и что всему этому не будет конца до тех пор, пока коренным образом не изменится созданный в партии режим»[716].

Немало критических слов было сказано в адрес заметного сужения роли органов партийного контроля. Согласно партийному Уставу 1926 года, члены ЦКК обладали автономией. В аппаратной иерархии их статус приравнивался к статусу членов ЦК. На должность председателя ЦКК назначался кто-либо из авторитетных членов Политбюро сроком на 2–3 года (поскольку членство в ЦКК нельзя было совмещать с членством в ЦК). В 1934 году ЦКК заменила Комиссия партийного контроля при ЦК ВКП(б). В отличие от прежней ЦКК, состав КПК не избирался на съезде, а утверждался ЦК партии, а фактически – Секретариатом ЦК. Председатель КПК был по совместительству секретарем ЦК ВКП(б) и членом Оргбюро ЦК ВКП(б). Решение о ликвидации ЦКК рассматривалось Горшениным как стремление Сталина «отстранить от влияния в партийном аппарате группы старых большевиков, могущих иметь свое независимое мнение по тем или иным вопросам внутрипартийного характера»[717]. Гессен оценивал ликвидацию ЦКК как «…формальную ликвидацию одного из пунктов ленинского завещания, хотя <…> по существу, положение мало изменилось, поскольку и раньше ЦКК никогда <…> не играла роли „обруча“, скрепляющего партийное единство, которую намечал для нее Ленин»[718]. А вот Евдокимов и Зиновьев оценивали тезисы Кагановича к XVII партсъезду по оргвопросу в общем «положительно»[719].

Во время свидания в 1929 году в гостинице «Европейская» Каменев инструктировал Румянцева: «„Надо подчиниться, стиснуть зубы и сохранить связь между собой <…>“. При этом он добавил: „Не думайте, что мы любим Сталина больше, чем вы“»[720]. «„Мы сидим в траншеях, в окопах, – говорил Зиновьев Сафарову в Ильинском в июле 1932 года. – Выставь только палец над окопом, отстрелят палец, как же можно выставлять голову?“» Было у Зиновьева и такое высказывание: «„Даже камни скоро заговорят, а до какого времени будем молчать мы?“»[721]

Оппозиционеры второго эшелона знали, что «вожди» – Зиновьев и Каменев – настроены непримиримо к партруководству[722]. Бытовало суждение, что «партии больше не существует, что управляют страной Сталин, Молотов и Ворошилов»[723]. «В руководстве партии нет коллегиальности, Сталин не терпит инакомыслящих», – заявил Гессен друзьям на пляже в Сочи в 1932 году[724]. Отмечая успехи социалистического строительства, Евдокимов добавлял: «Это хорошо, но было бы еще лучше, если бы Генсеком был не Сталин»[725]. Зиновьев неоднократно подчеркивал «эмпирический характер» руководства партии и вызванные этим «дополнительные издержки», говорил об отсутствии у Сталина «ленинского предвидения». Такие разговоры, по существу, повторяли «троцкистско-зиновьевский тезис о „качке“»[726].

Политика партии на теоретическом фронте характеризовалась оппозиционерами как особенно «беспредметная и вульгарная». Подчеркивалось, что «самый термин „меньшевистствующий идеализм“ является пугалом»[727]. Гессен злобно иронизировал по поводу прочитанного им в одной из книг объявления «под общим заголовком „Классики марксизма о коллективизации“, где вместе с изданиями Маркса и Ленина были перечислены издания т. т. Сталина и Яковлева»[728]. Когда группа зиновьевцев обсуждала в 1932 году письмо Сталина в редакцию «Пролетарской революции», сошлись на том, «будто это письмо привело к истреблению теоретических кадров и к замиранию теоретической работы партии»[729]. «Что за вождь Сталин? – вопрошал Каменев. – Он не имеет ни одного научного труда по разработке социалистического хозяйства и пролетарской революции. Он собирает идеи и предложения Бухарина, Зиновьева и мои»[730].

Особое неприятие вызывало выступление Сталина 23 июня 1931 года о комплексе хозяйственно-политических мероприятий, ставшее известным как «6 условий тов. Сталина»: «1. Организованно набирать рабочую силу в порядке договоров с колхозами, механизировать труд. 2. Ликвидировать текучесть рабочей силы, уничтожить уравниловку, правильно организовать зарплату, улучшить бытовые условия рабочих. 3. Ликвидировать обезличку, улучшить организацию труда, правильно расставить силы на предприятии. 4. Добиться того, чтобы у рабочего класса СССР была своя собственная производственно-техническая интеллигенция. 5. Изменить отношение к инженерно-техническим силам старой школы, проявлять к ним побольше внимания и заботы, смелее привлекать их к работе. 6. Внедрять и укреплять хозрасчет, поднять внутрипромышленное накопление»[731]. На квартире Евдокимова в 1932 году «в резко отрицательных выражениях обсуждались эти 6 условий и социальная политика Сталина вообще»[732].

В оппозиции пользовался популярностью следующий анекдот: «Продавец газет: „Шесть условий Сталина – грош цена каждому“»[733]. Культивировались «самые злобные, самые остро-враждебные настроения» в отношении речей и политики Сталина, отмечал М. П. Стремяков. Генсека называли «Бонапартом», говорили, что «он партию ведет к расколу» и т. д.[734] Андрей Ильич Толмазов сообщал следователю, что к имени Сталина прибавлялись «…самые злобные эпитеты. Мы рассматривали то обстоятельство, что Сталин стоит во главе руководства партии как явление случайное и обосновывали это тем, что он сумеет аппаратным путем скрыть от