Приведем еще несколько запрещенных анекдотов, запущенных оппозиционерами:

– Ягода спросил Сталина: «Что бы вы предпочитали, товарищ Сталин – чтобы члены партии были верны вам из‑за своих убеждений или из страха?» – «Из страха». Ягода: «Почему?» – «Потому что убеждения могут измениться, а страх остается».

– Сталин, посмотрев «Отелло»: «А этот Яго неплохой организатор».

– По поводу пятидесятилетия Сталина ему был послан адрес, в котором выражалось пожелание завершить следующее пятидесятилетие в два года[736].

Бывший председатель Государственной академии истории материальной культуры (ГАИМК) Федор Васильевич Кипарисов вспоминал на следствии, как во второй половине 1933 года Каменев подготовил к изданию книгу Макиавелли и как Льву Борисовичу метко намекнули, что в его предисловии Макиавелли вышел «уж больно современным»[737]. «У т. Сталина сердечная болезнь, и жизнь его недолговечна», – высказал как-то надежду Зиновьев[738].

Не последнее место как объект неприязни занимал среди зиновьевцев «с самого момента его назначения в Ленинград тов. Киров. <…> О т. Кирове по рукам ходил контрреволюционный пасквиль в стихах, написанный, насколько я знаю, Гессеном. Биография т. Кирова злобно извращалась»[739]. Сафаров не мог забыть «пьяно-дебоширскую» болтовню с чтением «гессеновских пасквилей»[740]. Оппозиционеры ставили в вину Кирову сотрудничество с «левобуржуазной прессой» в 1917 году. Залуцкий вспоминал, как в 1929 году некто Десов, председатель областной контрольной комиссии ВКП(б) Ленинграда, достал номер газеты «Терек» за 1911 год и «зачитал несколько помещенных в ней статей явно реакционного характера, приписывая авторство этих статей Кирову. Я резко выразился по адресу Кирова, записал в записной книжке название газеты, год издания с целью об этом передать друзьям»[741]. Царьков каялся на следствии: «[С] особой враждой мы относились и к Кирову, ибо он непосредственно разбивал наших вождей в открытом бою перед широкими массами. Наше отношение к Кирову было примерно такое же, как отношение меньшевиков к большевикам, когда последние в 1917 г. вырывали массы из-под влияния меньшевиков»[742].

Описывая в письме Сталину от 7 января 1935 года, как «разгромленная на XV партсъезде зиновьевская антипартийная группа <…> имела, по существу, одну устремленность – продолжение борьбы с руководством партии, возврат к руководству партии Зиновьева», Иван Тарасов использовал понятие «кружковщина», что в его определении значило «универсальная форма двурушничества»: «Кружковщина дала возможность совместить пребывание в рядах партии, использование ее доверия с дикой и разнузданной контрреволюционной клеветой на большевистское руководство партии, на вождя и вдохновителя партии Сталина, на его ближайших соратников. При такой кружковщине установилась какая-то негласная круговая порука: при встречах и беседах в „своей среде“ можно было говорить о руководстве партии что угодно, на все лады и перепевы – от прямых злостных контрреволюционных выпадов до „мелких“ контрреволюционных анекдотов, сплетен, шушуканий».

Содержание шуток и анекдотов не приводится, но можно дать пару ярких примеров этого жанра на начало 1930‑х:

– «Россия шатается… У нее головокружение». Сталин: «От успехов?» – «Нет. Скорее от недоедания». (Вариант: «У нас такой народно-хозяйственный подъем, что голова кружится». – «От боязни высоты?» – «Нет, от недоедания».)

– Однажды ночью Ленин выскользнул из гробницы на Красной площади – от одиночества, ну вы понимаете – и пришел к Сталину. «Так, так, ну и как тут у вас, товарищ Сталин?» – «Отлично, просто замечательно! – похвастался Сталин. – Вот я, – сказал он, – приближаюсь к завершению Пятилетнего плана и весь народ со мной». – «Конечно, – сказал Ленин, – еще пять таких лет, и весь народ будет со мной».

– Сталин на Политбюро: «Или я руковожу, вы повинуетесь. Или вы повинуетесь, я руковожу. Как решите, так и будет».

– Сталин утверждает, что не он член партии, а партия – его член.

– «Кто первый химик в Союзе?» – «Сталин. Он один из дерьма делает государственных людей и государственных людей превращает в дерьмо».

– Попросил Сталин одного старичка, чтобы тот рассказал ему какую-нибудь сказку или небылицу. «Да кто ты такой, что тебя надо сказками или небылицами развлекать?» – «Кто я? Я отец народа, вождь международного пролетариата, всех трудящихся мира – Сталин!» – «Вот тебе и есть небылица! Зачем другие рассказывать?» – сказал дедушка.

– Сталин собирает рекомендации в рай (ищет пристанища на том свете) у великих людей прошлого. Александр II: «Я освободил людей, а ты их вновь сделал рабами»[743].

Подобные анекдоты в тарасовской компании оставались безнаказанными, «все оставалось в кругу „своих ребят“, где иногда можно было и поспорить, не согласиться с тем или иным „доводом“ беседчика, но до партии все это не доходило»[744]. Стоит отметить противоречивый характер определения «кружковщины» Тарасовым. Круговая порука была негласной, то есть не формализованной, никем не утвержденной, работавшей на доверии партийцев друг к другу. Одновременно именно наличие неформальных связей и обосновывало ее организационную оформленность. Само наличие доверительных отношений между кем-либо превращалось в признак враждебной организации, поскольку создавало пространство, где «о руководстве партии можно говорить все что угодно». Возможность критики и ее актуализация сливались воедино.

Стараясь заставить подследственных перейти от разговора об общей моральной ответственности за создание атмосферы, способствовавшей выстрелу Николаева, к признаниям в терроризме, следователи вызывали допрашиваемых на разговор о «черной мессе» в радикальном ее варианте: оппозиционеры отчаялись получить возможность реформировать советский строй изнутри. Сталинский режим мало чем отличался в их глазах от царского – разве что партийная бюрократия сменила буржуазию в роли главенствующего класса. Вывод из этого мог быть только один: надо делать вторую революцию. В предыдущих главах мы видели, с каким ужасом органы относились к левой оппозиции 1927–1928 годов с ее конспирацией, ячейками, встречами в лесу, привлечением к борьбе анархистов и эсеров – оппозиция явно возвращалась к первоначальной конфигурации революционного движения с его приверженностью террористическим методам. Теперь оказалось, что оппозиция и не думала преодолевать этот революционный инфантилизм, а только упрятала его подальше от глаз партии. НКВД находил все больше признаков того, что оппозиционеры пытались воссоздать дореволюционную боевую организацию, использующую насильственные методы борьбы. «Я лично неоднократно слышал такие разговоры по адресу т. Сталина: „Лучше бы его не было“», – вспоминал Котолынов. «Уже в 1927 году, еще до XV съезда партии, черепа отдельных оппозиционеров дали трещины, на которых показались фашистские ростки», – утверждал Иван Тарасов. «Пора пускать в ход динамит!» – говорил ему московский оппозиционер-комсомолец Михаил Петрович Стремяков. «Эта постоянная ругань, гнусная клевета и провокация по адресу т. Сталина породили в моей юношеской голове предложение „начать действовать динамитом“, которое я внес в беседе с товарищами в 27 году на квартире А. Баташова», – уточнял Стремяков 7 января 1935 года[745]. 13, а затем 15 декабря 1934 года Толмазов показывал: «Румянцев всегда сводил разговор к тому, что <…> нет надежд также на „внутридворцовый переворот“,