— Вот так, — сказал, наконец, Сен-Фон, переводядыхание, — теперь надо поспешить и соединить этих счастливчиков, которымвскоре предстоит слиться в последнем супружеском объятии. Кстати, —добавил он, — я не претендую на законное право этого юного рыцаря на одноиз двух дивных сокровищ непорочности его прелестной невесты. Приготовьмальчишку, Жюльетта, а я займусь самочкой.

Признаться, я никак не думала, что подобное предприятиеудастся. Ужас, отчаяние, тревога, слезы — словом, наши возлюбленные были вужасном состоянии, и разве этого было недостаточно, чтобы сделать акт любвимежду ними невозможным? По-моему, так считали и остальные присутствующие.Однако несколько минут спустя мы стали свидетелями настоящего чуда, одного изтех невероятных явлений, на которые способна только щедрая Природа, ее мощьвосторжествовала над всеми препятствиями, и нашим глазам предстала удивительнаякартина: неожиданно разъярившийся Дормон совокуплялся со своей возлюбленной. Изних двоих приходилось держать только ее — она стонала от боли и унижения, и этаболь и это унижение преграждали путь к удовольствию; мы испробовали всевозможные варианты, мы подступали к ней и так и эдак: возбуждали, бранили, ласкалиее — ничего не помогало, душа ее оставалась нам недоступна и пребывала вскорби, и мы ничего от нее не добились, кроме глухих стонов и рыданий.

— А знаете, в таком виде она мне большенравится, — заметил Сен-Фон, — меня не особенно трогают знаки удовольствияна лице женщины. Они как-то двусмысленны и неопределенны… Я предпочитаюпризнаки боли, которые намного выразительнее — и красноречивее.

Между тем появилась кровь: дефлорация завершилась. Клервильопрокинула Дормона на спину, сверху на него положили Фаустину, подогнув ейколени и нагнув голову так, чтобы лоб ее упирался в его плечо; таким образомпрекрасный зад красивой девушки оказался в удобном и живописном положении.

— Очень хорошо, смотрите, чтобы она невырвалась, — предупредил Сен-Фон одну из своих подручных. — Теперьможно совершить дефлорацию одновременно в обоих местах, и я, разумеется,предпочитаю попку.

Операция завершилась потрясающим успехом, правда, вместостонов экстаза девушка испускала пронзительные вопли, ибо никогда доселе непроникал в нее столь массивный кол, и, кроме того, все ее существокатегорически отвергало саму мысль об удовольствии, о котором обыкновенномечтают многие распутницы и которое сводит женщину с ума.

Совокупляясь, распутник ласкал своих многоопытных помощниц,а я облизывала вагину Клервиль. Предусмотрительный Сен-Фон, как всегда, берегсперму и держал свои шлюзы на запоре, мы же тем временем перешли к другимсладострастным упражнениям.

— Слушай меня, мальчик, — сказал Сен-Фон. — Янамерен предложить тебе нечто необычное и осмелюсь думать, что ты найдешь этопредложение невероятно чудовищным. Но как бы то ни было, твоя девка обречена,если только ты не подчинишься. Ее привяжут вот к этому столбу, а ты возьмешьвот эти розги и будешь кромсать ее задницу.

— Чудовище! Как ты смеешь…

— Значит ты предпочитаешь, чтобы ее убили?

— Неужели вам мало того, что вы сделали? Неужели у менянет другого выбора, кроме столь неслыханной мерзости и смерти самого дорогогомне существа на свете?

— Согласна, что это очень жестокая альтернатива, ислабые люди каждый день сталкиваются с подобными вещами, — вмешаласья. — Ты слаб и к тому же беспомощен, следовательно, должен смириться:делай, что тебе говорят, да поживее, или в грудь твоей шлюхи вонзится кинжал!

Великое искусство Сен-Фона заключалось в том, что он всегдаставил свои жертвы в такую ситуацию, когда из двух зол им непременноприходилось выбирать то, которое больше всего угождало его извращенной похоти.Дормон дрожал как в лихорадке, не зная, что делать, и молчание его было красноречивеевсего.

Я сама привязала Фаустину к столбу, и с какой же радостьюзатягивала я грубые веревки на ее нежной коже, с каким восторгом щекоталагорлышко невинной жертвы лезвием ножа, а коварная Клервиль целовала ее в этовремя. О, какие прелести, какие совершенные формы предстояло нам терзать! Еслинебеса не приходят на защиту справедливости и добра, так это для того, чтобынам, смертным, было очевидно, что только порок достоин уважения.

— Вот как надо обращаться с ней, — сказал министри начал методично и вдохновенно стегать белые пухлые ягодицы, которыеподрагивали в ответ. — Да, вот так и ты должен действовать, —продолжал он, а полосы, оставленные гибкими прутьями, багровели, вспухали,создавая удивительный контраст с шелковистой нежностью кожи. — А ну-капопробуй!

— Ради всего святого, сударь, я не могу…

— Ерунда, мой мальчик, ты обязательно сможешь. —За этими издевательскими словами последовали угрозы; Клервиль потеряла терпениеи крикнула, что если он не сделает того, что ему приказывают, его забьют самогодо смерти, но он успеет увидеть, как жестоко, как страшно будет умирать егоневеста. И Дормон сдался. Но как же медлительны были его движения! И какнеуверенны. Сен-Фон несколько раз грубо тормошил его, потом в нетерпениисхватил нож и занес его над белой грудью Фаустины. Дормон немного оживился… иупал в обморок.

— Гром и молния! — взревел Сен-Фон, потрясаятвердым, как у монаха, членом. — Мы далеко не продвинемся, если будемполагаться на любовника: такие дела требуют усердия и хладнокровия.

Он с остервенением накинулся на трогательный девичий зад именее, чем за десять минут, превратил его в окровавленные лохмотья. Темвременем рядом происходило нечто не менее ужасающее: вместо того, чтобыпомогать министру, Клервиль изливала свою похотливую ярость на лежавшего безчувств Дормона.

— Скотина, хам, — процедила она сквозь зубы, когдаон пришел в себя и обнаружил, что связан по рукам и ногам и что его третируютне менее жестоко, чем Фаустину.

Прошло немного времени, и родившиеся под несчастливойзвездой любовники являли собой жуткое зрелище, какое только можно представить.Однако этого было недостаточно для Клервиль, ее необузданная чудовищнаяжестокость, признаться, поразила даже меня, и когда я увидела, как она впиваетсязубами в бесчувственное тело и рвет его на части, когда увидела, как она третсяклитором об окровавленные раны, и услышала ее вопль: «Ко мне, Жюльетта! Скорее!Помогай мне!» — вот тогда, охваченная инстинктом хищного зверя, вдохновленнаячудовищным примером подруги, скажите, разве могла я тогда устоять? По правдеговоря, я во всем превзошла ее: я даже увлекала ее за собой, воспламеняла еевоображение посредством жестокостей, которые — кто знает? — возможно,никогда бы не пришли ей в голову. В те минуты ярость моя не имела границ,каждый мой нерв трепетал и извивался, и моя, извращенная сверх всякой мерыдуша, наконец-то, сполна обнаружила свою сущность, и я узнала, что пожиратьживое мужское тело — не менее приятно, чем рвать на куски женщину.