— Кончена твоя комедия, Бенедиктас Блажис! — прошептал Рокас слова Юлийонаса Заранки, сказанные прошлым летом во время обыска, и задрожал, как осиновый лист, вспомнив, как этот очкастый ужак схватил его влажной рукой за шиворот и сказал: «Явилось на свет поколение воров, мошенников и врунов, стократ сноровистее вашего поколения, месье Блажис! Вот полюбуйся на своего батрака. Он будет первым, кто тебя одурачит и ограбит, а может, и убьет. Так что не зови сего другой раз на помощь с топором, чтоб сам не схлопотал по макушке. Лучше отдай по-хорошему награбленные обманом деньги и золото полиции, Литве, мне, дабы имущество твое не досталось убийце твоему и ты, умирая, локти себе не кусал от злости». Вот тогда и затрепыхался Рокас Чюжас, тогда и откусил он Заранке большой палец, тогда и сипел, обливаясь кровью: «На тебе, Мессия, за пророчество, на тебе, полицейский ужак!» И когда его избивали тогда, Рокас хохотал и кусался не от боли! От радости! От радости, что дяденька Бенедиктас в тот вечер перехитрил самого хитрого ужака полиции Юлийонаса Заранку, который весь дом перерыл, все пожитки выпотрошил в поисках сокровищ и не догадался заглянуть под подушку больного. Ах, черт возьми! Найди тогда тот кожаный кошель они, Рокас сейчас не был бы в беде. Да и дяденька Бенедиктас не в жестком гробу ворочался бы, а готовился к пасхальной исповеди, делал бы в мягкой постели учет совести: один — в мыслях — себе и господу богу, другой — на словах — ксендзу на ухо, как теперь придется делать Рокасу Чюжасу, продавшему свою душу дьяволу. Замолчи, Саргис! Иди прочь. Идите прочь, черные мысли. Пускай Рокас Чюжас будет вором и убийцей — ты слышишь, Юлийонас Заранка!.. А ты кто такой? А Мешкяле? Анастазас?.. Крауялис? Яцкус Швецкус?.. Подрядчик Урбонас?.. Все вы вруны и воры. Всем вам ясно, что без денег на этом свете счастья не видать. Так почему же Рокас Чюжас должен быть порядочнее вас и глупее?.. А?

Когда похоронная процессия исчезла из виду, Рокас вынул из кармана штанов кусок уха поросенка и швырнул Саргису, чтобы тот больше не скулил и не завывал, а сам, отперев гвоздем дверь амбара, выудил из закромов копченую колбасу, умял стоя (ах, одним грехом больше или меньше), напился в избе березовицы и повалился на кровать хозяина малость вздремнуть... Едва смежил глаза — будто в пропасть полетел.

Проснулся Рокас уже в сумерках — от ударов плетки... И тут же услышал визг старухи Блажене:

— Ах ты, нехристь... Лакомка проклятый! Где твоя совесть, где страх божий? В страстную неделю! Как свинья!

— Что случилось, маменька?

— Еще спрашивает! Сам провонял, как сума нищего. Во всей избе колбасой разит. Чтоб ты подавился!

— Извини, маменька... Я-то запаха не чую, а может, и не я виноват? Может, твой насморк?

— Не отпирайся!

— Я не отпираюсь, маменька. Сам папа римский во сне, говорят, воздух портит. А я даже клириком не был. Господь простит меня. Послезавтра к пасхальной исповеди пойду, если жив буду.

— Вон! С глаз моих долой, скот!

— Тетенька! — взвизгнул Рокас, схлопотав плеткой по щеке, и выскочил из кровати. — Я тебе покамест не сын. Ты мне не мамаша! Отдай, что мною заработано, и мы чужие. Я дорогу домой найду!

— Твое жалованье буйтунайцы сожрут. Не я, а ты их на пасху зазвал.

— Ну и кушайте на здоровье! Черт его не видел, это жалованье. С дырявыми карманами пришел, с дырявыми уйду.

— Ты меня не стращай. Уходи подобру-поздорову. Никто тебя за полу не держит. Таких батраков — пруд пруди.

— С богом, тетенька. Разреши последний раз березовицы напиться. Березовица — моя.

— Хватит мне нервы трепать в такой день.

— А у меня вместо нервов, может, веревочки?

— С жиру бесишься?

— Бешусь, как видите. Будьте здоровы. Живите и подыхайте без меня.

— Рокас, ты шуток не шути! — заговорила Микасе, встав на пороге.

— Да какие тут шутки? Пускай извинится эта старая лисица, пока мои уши слышат. Иначе в суд подам за то, что вором обозвала.

— Пошел в конуру, щенок! К Саргису. Голову остуди! Ты не бойся, Микасе. На коленках приползет — никуда не денется.

— Не на коленках! На животе приползу! Чтоб хутор подпалить! — сказал Рокас, нахлобучив шапку. — А как быть со свеженинкой, что дяденька Бенедиктас на крестины моего братика обещал? Не дай боже, чтоб столько мяса сгорело. Весь приход в страстную неделю свининой разить будет.

— Сейчас уже собрался домой уходить?

— Разве не видишь, что шапку надел?

— Микасе, полезай на чердак. Отрежь ломоть от прошлогоднего сала.

— Одна боюсь.

— Тогда оба полезайте.

Зажгли лучину. Забрались оба на чердак. Рокас, длинный, будто жердь, светил. Микасе, маленькая и толстая, что кубышка, руки поднимала, тянулась с ножом к салу. Не дотянулась. Попросила Рокаса, чтоб ее приподнял. Рокас послушался. Приподнять-то приподнял, но попробуй удержи такую гирю шестипудовую, которая больше кряхтит, чем сало режет.

— Ты поживей там!

— Терпи.

— О, господи!

Зашатался Рокас, ноги подкосились, и повалился он вместе с грузом. Лучина погасла.

— Кострику не подпали...

И обвилась обеими руками Микасе вокруг шеи Рокаса. Попробуй встань теперь, когда тело к телу прилипло.

— Рокюкас, не уходи от нас... Ты ж не дурак...

— Микасе, пусти.

— Ты ж не маленький.

— Чего ты от меня хочешь? Черт возьми.

— Поцелуй, Рокюкас. Осчастливь... Полсвиньи отдам. Тут все мое, — прошептала Микасе. — И мамаша долго не протянет. Все будет наше. Ты только меня не отпускай. И не ерепенься. Вот увидишь, как хорошо будет... Рокюкас.

— А меня эта ведьма домой на всю страстную неделю отпустит?.. Денег на крестины даст?

— Отпустит. Даст. Только не будь сычом. Прижмись.

Микасе отыскала губы Рокаса... И было ему ни то ни се. Солено, сладко и жарко, как в бане. Прильнул Рокас к груди в сладостном хмелю, потому что вдруг голой ее увидел... в клубах пара... как минувшей осенью, когда дяденька Бенедиктас застал его у