— Верю, Рокутис.

— И об этой Блажисовой Микасе мамаша чепуху порет. Между нами ничего такого не было.

— Верю, Рокутис.

— Хотите, расскажу, как мой хозяин помер в день врунов?

— Расскажи, Рокутис.

И начинает Рокас сказку рассказывать, вранье переплетая с былью, серые будни смешивая с мечтой, да себя восхваляя. Ах, если б вы знали, барышня, какой ваш бывший ученик работяга! Без него бабы Блажиса как без рук и без головы. Трагедия будет, если Рокас бросит их на произвол судьбы. Конечно, не ему трагедия, а бабам. Где же они другого такого честного, такого сноровистого батрака найдут? Но сколько можно жертвовать ради чужих? Надо раз в жизни и о себе подумать, о своем будущем, о старых родителях да брате новорожденном. Ведь мамаша хочет Каститиса в учение отдать. А на какие шиши? Отец ничего не зарабатывает. Братья и сестры по всему свету разбросаны. Ни один даже на крестины брата родного не приехал! Подумать только! Все на плечах Рокаса. Все. А какие перспективы? Отец этой весной в Жемайтию не уйдет. Немец Клайпеду сожрал, шоссе проложено, заработков не предвидится. Пойдет отец в этом году со всеми босяками топь Крауялиса осушать со стороны Рубикяй. Слышите, барышня, как радуются бабы босяков? А чему? Что за выемку кубического метра земли мужчины получат по пол-лита! Было чему радоваться! При таком заработке едва концы с концами сведешь, а о том, чтоб детей учить, и думать нечего. Так что хочешь не хочешь, а Рокасу, когда он после крестин на хутор вернется, придется своим хозяйкам сказать: «Или вы, ведьмы, мне платите жалованье двойное, или катитесь к черту, а я ухожу в Каунас счастья искать».

И хорошо Рокасу. Смерть как хорошо, что барышня Кернюте внимательно его слушает, добрыми глазами на него смотрит и верит... Рассказывал бы он сказку свою днем и ночью, без конца, но босые мужики, бабы и дети, заморив червячка, уже возжаждали духовных радостей. Верно сказал когда-то Умник Йонас: «Человек — не свинья, не одной жратвой жив...» Так что встал Кулешюс с обоими своими крестниками из-за стола и, наяривая на гармонике, печально и торжественно запел:

Мы от порта морского отреклись,

Рыбака Каститиса дождались!

Аллилуйя!

Рыбака Каститиса, хоть моря нет, —

Мужика веселого, как солнца свет, —

подхватил Напалис. Дальше уже пели втроем, то дружно, то поочередно, восхваляя Каститиса и его приятеля Пятрюкаса Летулиса, родителей обоих новорожденных да их крестных... А о Рокасе — ни словечка! Скис Рокас, нос повесил. А вот учительнице Кернюте куплеты очень понравились. Слушала она их, разинув рот, и плакала от смеха, и хлопала в белые ладоши. Не станешь же теперь мешать ей разговором... А что творилось после торжественной части, когда Напалис, притащив из сеней петуха, галку и трех воробьев своего воспитания, начал цирк показывать, играя на свирели... В довершение Виргуте забралась под мышку к куме и стала взахлеб ей рассказывать про мечту Напалиса — этим летом непременно поймать самую умную из птиц — черного ворона и научить его танцевать с галкой фокстрот на улице под чириканье трех воробьев и пение петуха...

Терпел, терпел Рокас и не выдержал:

— Напалис, птичник несчастный, хватит комедию ломать! Зигмас, давай польку кумы!

И поклонился низко Рокас барышне Кернюте и взял ее за белую ручку.

— Ирод! Алексюсу положено первый танец танцевать!

— Пускай Алексюс своих крестников баюкает!

Захохотали босяки, а Зигмас заиграл, вскочив на лавку. Притопнул Рокас, присел и давай носить барышню Кернюте по избе, будто ястреб голубку, все выше поднимая к потолку в такт бешеной польки...

— Боже, вот мужчина! Не заметили, как вырос!

— То-то, ага. Хорошо молодому.

— Наш Рокас не хуже викария!

— То-то... Не приведи господь.

— Хороша девка. А гляди — псу под хвост пойдет.

— Говорят, Чернюс теперь из-за нее с ума сходит — свою-то викарию одолжил.

— А ну их к лешему — и Чернюса, и викария.

— А что я говорю? Нет хуже войны, голода, чумы да в старых девах сидеть.

Захватило дух у Кернюте, не выдержала она такой бешеной польки. Стала ее головка на плечо клониться, из волос шпильки посыпались, блузочка задралась, золотой крестик на спине замелькал.

— Рокутис, хватит!

— Ирод, пусти ее!

— Да будет воля ваша как на небе, так и на земле!

После этого стали танцевать все босяки, а Рокас ничего больше не видел, кроме Кернюте, ее огромных голубых глаз, раскрасневшегося лица да холмиков грудей, не умещавшихся под блузочкой... Господи милосердный, почему он до сих пор этой ангелицы не замечал! Змея, змея ты, Микасе! Ужалила в потемках и думаешь, что у Рокаса голова закружилась!

— Почему вы так смотрите на меня, Рокутис?

— Вот не думал, что вы так легко танцуете.

— Помолодела я с тобой, Рокутис.

— А вы молоды и без меня были, барышня.

— Была, Рокутис. Была и забыла, когда это было, — вздохнула Кернюте, и черт ее дернул своим душистым платком смахнуть Рокасу испарину со лба.

Рокас схватил руку кумы и стиснул покрепче:

— Барышня, когда я в армии отслужу, я вас найду.

— А сколько тебе годков до армии осталось? — улыбнулась во весь рот Кернюте.

— Один...

— Ах, Рокутис... Какой ты врунишка!

— Лучше говорите, что у вас есть другой... Я для вас прост...

— Виргуте, где картина моего Андрюса?

— Уже несем! Уже несем!

И снова все пошло к черту. Затихла музыка, остановились танцоры, прекратились речи. В дверь вошли Аукштуолис с примусной лампой, и Виргуте с картиной Андрюса чуть ли не в две сажени величиной, будто карта Литвы, прикрепленная на тонкой жердочке. Когда картину повесили на стене в красном углу, вся изба так и ахнула. Боже мой, какая красотища! Пожалуй, даже красивее, чем настоящий лес в самый разгар весны. Не то просека, не то перелесок, посреди которого лежит огромный лось с высоченной короной рогов. Не просто лежит. Подстрелен и кровоточит. А