вокруг раненого какие только звери да зверюшки не сбежались, какие только птицы да пичужки не слетелись. Полно их на земле, ветки деревьев под их тяжестью склонились. И все звери и птицы плачут. И слезы у всех голубые. От этих слез даже лес поголубел, лужи голубые блестят, и ручеек бежит, смешав воду с кровью лося, и фиалка проклевывается из-под снега, словно глаз небес. А сквозь этот туман на лесной прогалине просвечивает радуга, осененная крылом синей птицы.

Такая тоска охватила Рокаса. Хоть возьми да заплачь вместе с лесными птицами и зверюшками. Тихо стало в избе. Как в костеле во время освящения даров. Видно, не у одного Рокаса сердце заныло. Но Рокас никак в толк не возьмет — почему? Почему такая тоска берет при виде этого подстреленного лося... Словно лежит здесь родной брат, которому хочешь помочь и не можешь. Почему у него глаза такие знакомые. Где он их видел? Во сне или наяву?

— Крестная, ты уже угадала, чего тут нарисовано?

— Чего, Виргуте?

— Я же тебе рассказывала. Еще перед рождением Каститиса. Неужто не помнишь?

— Из головы вылетело, доченька.

— Так это же сказка барышни учительницы о Тадасе Блинде... Ты только посмотри на эту косулю, которая лижет раны лося. У нее на шее бусы из тринадцати пуль!

— Иисусе! Вспомнила! А как же! — охнула Розалия. — Веруте, дорогая, завидую я тебе. Вот бы мой рыбак такой затейник был, такой талант бы имел! Ирод!

— А откуда талант у человека берется, Розалия, от бога или от черта?

— То-то, ага.

— Цыц!

— Ладно... тогда объясните мне, дуре, кто же этот Блинда был на самом деле — мужик или зверь лесной? — заговорила близорукая Петренене, совсем растерявшись и уткнувшись носом в картину.

— Мужик, тетенька. Только очень красивый... будто лось Бивайнского леса широкорогий, — стала с пылом рассказывать Виргуте, но не кончила, потому что братец ее Напалис, долго молчавший, вдруг разинул рот:

— Помолчи, Вирга! Ничего ты не смыслишь. Я разгадал, в чем соль картины Андрюса! Я! Тут совсем не Тадас Блинда. Тут наш работяга Пятрас. А все другие птицы и звери — это мы, босые люди, которые ждем Пятраса не дождемся.

Хорошо, что кум Алексюс под конец танцев Стасе с ребенком домой проводил, а то было бы слез море целое, потому что Напалис, ткнув пальцем в косулю с бусами, ликующе закричал:

— Может, скажете, это не Стасе? А этот длинноногий аист — не наш Алексюс?

— Иисусе! Что правда, то правда! И ноги, и фигура... Ирод ты, Андрюс... Ирод!

Больше не пришлось Напалису пальцем тыкать. Все умные стали. Каждый принялся искать своих близких да знакомых, тайком надеясь и себя найти. Даже Рокас на время забылся. Поддался азарту поиска не меньше других, потому что, подняв глаза на сосну, увидел своего отца Умника Йонаса, превратившегося в сову и пророчащего войну. Рядом присела на ветку сорока — мамаша Розалия, как вылитая, первая сплетница городка... Над ней облезлый дрозд — как две капли воды Горбунок. Над дроздом — дятел Кратулис, перекосивший шею и глядящий с тоской в небо, потому что там не радуга сквозь туман проглядывает, а его трехцветный флаг, перевязанный черным чулком. «Нет больше Клайпеды. Нету, Юозанелис!..» — каркает с сосны старая, подслеповатая ворона — Петренене. А вот и настоятель Бакшис — большой черный ворон в сторонке от остальных птиц, неуклюже обхватил сук, точно поручни амвона... Не плачет и не каркает, только смотрит суровыми, умными глазами вниз, где из темных кустов крадется огромный голодный волк. Разве это не Мешкяле белозубый с жадными налитыми кровью глазами? Далеко не все звери оплакивают беду лося широкорогого. Иные откровенно радуются, даже слюнки у них текут. Вот лисичка хвост между ног зажала (копия Чернене), хотела бы притвориться печальной, но не может. Глаза веселые выдают. Вот облезлый дикий пес Анастазас с пеной у рта... Единственный в этой компании обомшелый кабан господин Гужас крови не жаждет. Все дети босяков помирают со смеху при виде его... А вот и тот, с которым Рокас не хотел бы никогда больше столкнуться лицом к лицу. Это ужак Заранка, свившись в клубок в зарослях прошлогоднего пожелтевшего папоротника и подняв очкастую голову, с любопытством наблюдает за тем, что творится в мире птиц и зверей. Ах, разрази тебя гром с ясного неба! Погоди, Рокас Чюжас! Кто же, по-твоему, эта коварная рысь, что на одной ветке присела, а другой будто зонтиком прикрылась? Узнает ли барышня Кернюте своего соблазнителя викария. Не придется ли ей пальцем на него показывать?

— Бог ты мой... А гусыня-то какая красивая! — охает Петренене.

— Это не гусыня, тетенька. Это лебедь, — объясняет Виргуте.

— Знаю. Сама знаю. Ты меня не учи. Это птица из теплых краев. Не для мяса ее держат. Для красоты. В поместьях. Чего только не выдумают господа от хорошей жизни. Чего только... Когда я, молодая да зеленая, в Каралинаве служила...

— Тогда вас помещичий сынок и подловил, когда вы на лебедя загляделись, а? Ха-ха, — гогочет Альбинас Кибис.

— Заткнись, дурак!

— Не спорь, не спорь. Если бы не твой Винцентас, до сих пор бы в богомолках ходила.

Хохочут, галдят захмелевшие босяки.

Хоть встань и двинь в морду этому черту Альбинасу. Глаза залил, не видит, что лебедь — никакой не лебедь, а кума Алексюса. И длина шеи, и гордость лица, словно на голове у нее невидимая корона... Бедняжка ты моя белоснежная... Принесло тебя бурей в лесную чащобу. Ни тебе с зверями водиться, ни с птицами дружить. Даже большие свои крыЛья не расправишь в тесноте. Остается плавать по луже собственных слез и вместе со всеми добрыми обитателями леса жалеть умирающего короля лесов. А кто тебя пожалеет? Разве что одна белочка, бросившая с дерева в лужу орех?

— Крестная, я себя нашла! — взвизгивает Виргуте. — Вот! Белочка. Хвост у нее, как моя юбочка. И курносенькая!

— Вот видишь, а ты боялась, что выйдешь некрасивая.

— О, господи... Умру, какая красота!

— Не умирай, сестричка. Повремени! Крауялисова Ева в сто раз тебя краше. Видишь кукушку рябую? — сердито кричит Напалис. — Вон, на самой