— Беды наделаем.

— Не бойся. Мне отвечать, не тебе.

Слава богу, мамаша внизу заверещала:

— Куда вы подевались?

— Рокас нож потерял, маменька, — еще крепче вцепившись руками в шею Рокаса, ответила Микасе. — Оба теперь ищем.

— Вот те и на!

— Пропали, — прошептал Рокас.

— Не бойся. Сюда она не вскарабкается... Иди в избу, маменька! Не мешай.

— Микасе, может, не надо?..

— Рокас, будь добрым... Не завидуй моему счастью. Пожалей меня, сиротинку, — заплакала Микасе.

Рокас перестал защищаться. Перестал рассуждать, полсвиньи получит или только шматок, лит или целых сто... Сердце Рокаса преисполнилось жалости. Почувствовал он всем своим телом, духом и умом, что надо утешить Микасе (ах, одним грехом больше или меньше).

— Ах, Рокюкас... Я-то знала. Чувствовала, что ты добрый и умный мужчина.

— Разве я не сын своего отца, черт возьми? — ответил Рокас, горя адским пламенем и наверху блаженства, что его наконец-то не считают ребенком... что Микасе уже не гиря шестипудовая... что ему не придется в потемках топать домой, что спать будет сегодня как барин в кровати дяденьки Бенедиктаса, чтоб бабы Блажиса не боялись своего покойника да чужого разбойника.

В страстной четверг, когда Рокас, вернувшись домой, швырнул на стол окорок от одного из двух заколотых поросят, — стол покосился, когда сыпанул на стол горсть серебряных монет — у обоих родителей ноги отнялись. Первой обрела дар речи Розалия:

— Ирод! Никак эта вековуха Микасе тебя за хвост поймала!..

— Хвост — не голова, маменька. И я — не ящерица. Мой-то не оторвется... Как видишь, весь я перед тобой, слава богу, — ответил Рокас красный, будто свекла, щеря белые, как творог, зубы.

— Смотри у меня. Чтоб не испортился, пахарь ты Блажисов!

— Не бойся, маменька. Я — не плуг. Сам испорчусь да сам себя починю.

— Ты слышишь, отец, какой Соломон к нам вернулся?

— Не Соломон, а дурак Блажисов!

— Хорошо тебе, папа, умничать, когда маменька детей рожает по божьей милости, а сынок Рокас покрывает расходы крестин из своего кармана.

— Цыц, сопляк!

— Может, не стоит, сыночек?.. Может, не будем праздновать крестины-то?..

— Стоит, маменька. Наплакался я на похоронах хозяина, хочу вволю посмеяться на крестинах брата.

— Люди дивиться будут.

— Пускай дивятся... Мои деньги — моя воля. Пускай погуляют хоть раз в жизни голодные да босые, черт возьми!

И стало слово Рокаса плотью.

Таких славных крестин городок Кукучяй не помнит. Из-за множества приглашенных гостей Рокасу пришлось поклониться в ноги Веруте Валюнене и вымолить у нее половину избы, чтобы можно было столы поставить и осталась не только свободная середина для танцев, но и отгороженное занавесочкой место у стены для Розалии и Стасе Кишките с их младенцами.

Все было продумано Рокасом. Все. Даже место для курильщиков. С этой целью в красном углу на стене пришпилен белый лист бумаги. На листе по указке Рокаса Напалис сочинил, а Виргуте написала:

Вам — услада, нам — отрава,

На дворе дымите, право...

Над надписью — разноцветная картина Андрюса Валюнаса: Умник Йонас со своей Розалией, как кот с кошкой, ластятся спиной друг к другу — один, обняв «радию», пыхтит трубочкой, пуская к небу розовое облако, другая — голубой ворох пеленок к груди прижимает. Поскребыш, раздвинув ножками пеленки, голубую струйку вверх нацелил. Струйка, долетев до облаков, золотым венчиком головы родителей украсила, будто у святых угодников. Такая картина!.. Такая картина, что и описать нельзя... В сто раз краше, как говорит Виргуте, той, что в костеле... где святое семейство изображено. Ну той, где святой Иосиф с рубанком, а пресвятая дева с голым Христосиком.

Стоит ли удивляться, что когда гости рассаживались за уставленные кушаньями и напитками столы, богобоязненная близорукая Петренене, низко склонив голову перед картиной Андрюса, перекрестилась и, глотая слюнки, трижды в грудь себя ударила. Грянул хохот, а крестная Каститиса барышня Кернюте, заразившись добрым настроением, захлопала в белые ладошки и потребовала, чтоб показался сам художник.

— Наберитесь терпения, барышня учительница, — воскликнула Виргуте, зардевшись от счастья. Андрюсу теперь некогда. Он в покоях фельдшера другую картину кончает. Ту, что вы задали. Про зверей и птиц литовских лесов. Когда эту картину увидите, умрете от красоты...

— Прошу всех кушать и пить без особых моих указаний! — громко крикнул Рокас, для храбрости еще в сенях дернувший из горлышка, а теперь устроившись справа от крестной, но досадуя, что та не обращает на него внимания. И не только она. Все босяки. Можно подумать, никто не знает, что угощение ставит он, а не отец Йонас, черт возьми! Тоже мне, сидит рядом с мамашей будто голый король и не знает, куда глаза со стыда девать. — Пожалуйста, папа, сами кушайте, пейте и других угощайте. Пожалуйста, мама. Веселитесь, не скучайте. У каждого рюмка перед носом стоит. По интеллигентному будем. По новейшей моде. Спасибо господину Альтману, из своей лавки одолжил.

— Иисусе. Ирод! Ты уже назюзился?

— Снится тебе, маменька! — и Рокас залпом осушил рюмочку.

— Смотри у меня, поросенок. После поста надо знать меру в еде и питье!

— Не бойся, маменька. Я уже не ребенок! — скрывая злость, восклицает Рокас и, снова наполнив рюмочку, осушает до дна. — Кумовья и гости дорогие, выпьем за здоровье моих родителей! Чтоб мой брат Каститис не последним был!

Засмеялись бы босяки, но как-то не с руки...

— С чего это ты, Рокутис, такой веселый стал? — заговаривает Розалия в неловкой тишине. — Никак тебя Блажисова сиротинка косоглазая по шерстке погладила?

Тут как захохочут все босяки! Теперь-то уж можно вволю посмеяться, потому что Рокас не нашелся, чем мать отбрить, и заикал. Стыдно ему стало перед учительницей Кернюте, которая единственная из всех не смеется. Только с улыбкой ставит рюмочку Рокаса вверх дном и вполголоса говорит:

— С мамой спорить нельзя, Рокутис. Других угощайте, но сами больше не пейте.

Проглотив эту пилюлю, Рокас низко склоняет голову и тихонько отвечает:

— Вы не волнуйтесь, барышня. Я