варианте Пушкин намечал другую линию — крупный успех Татьяны в этом обществе. Однако поэт переменил знак. Искренность, естественность Татьяны здесь не замечена, не принята. Беглые зарисовки московского светского общества приобретают резкий критический оттенок.

От легких штриховых заметок картина московского света быстро идет к уплотнению и завершению:

Ее привозят и в Собранье.

Там теснота, волненье, жар,

Музыки грохот, свеч блистанье,

Мельканье, вихорь быстрых пар,

Красавиц легкие уборы,

Людьми пестреющие хоры,

Невест обширный полукруг,

Всё чувства поражает вдруг.

Здесь кажут франты записные

Свое нахальство, свой жилет

И невнимательный лорнет.

Сюда гусары отпускные

Спешат явиться, прогреметь,

Блеснуть, пленить и улететь.

Это — вторая обобщенная строфа и окончательный итог «московского» портрета. Здесь есть уже найденные приемы художественного изображения, в то же время прием обновляется. В общем виде это вновь прием мозаики, когда общая картина складывается из крупных деталей. Но принцип детализации нов: индивидуализация здесь родовая, что ли. Все детали портрета обозначены множественным числом: красавицы, люди, невесты, франты, гусары (превосходно и сочетание множественного числа с единственным, разумеется, в обобщенно-собирательном значении — франты кажут нахальство, жилет, лорнет). В таком виде индивидуализация подчеркивает отсутствие индивидуальностей, а выявляет разве что стадность.

На этом фоне очередная LII строфа, «лирическое отступление» автора, — как раз не отступление, а всего лишь контраст: это голос нестандартного, вопреки трудным обстоятельствам молодого чувства самого поэта, та подлинная индивидуальность, которую не часто встретишь в дворянском собрании, где невесты — как все невесты, где франты — как все франты и гусары — как все гусары…

Начало LIII строфы — строгое продолжение строфы LI, картины бала в Московском дворянском собрании. Но уже во второй строке эта картина прерывается. Внимание поэта отдается незамеченной здесь героине; следом намечается важный сюжетный ход романа: появляется важный = толстый генерал.

Однако неполные две строки LIII строфы, вроде бы всего лишь связка двух эпизодов, имеют куда более весомое значение. В пушкиноведении уже давно сопоставлены строки, воспроизводящие чудовищ сна Татьяны и гостей на ее именинах. Есть возможность пойти еще дальше и включить третье звено той же цепи.

Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,

Людская молвь и конский топ!

(Чудовища).

Лай мосек, чмоканье девиц,

Шум, хохот, давка у порога,

Поклоны, шарканье гостей…

(Гости).

Шум, хохот, беготня, поклоны[249],

Галоп, мазурка, вальс…

(Московский свет).

Этот самый последний штрих многое уточняет и поясняет. Московское кумовство, несмотря на «свеч блистанье», несмотря на известные претензии, недалеко ушло от поместного соседства: на поверку — те же чудовища.

Большой свет

Картины светской ли, уездной ли жизни не представляют для Пушкина самодовлеющей цели. Везде они среда, в которой живет он сам и живут его герои, фон, на котором развертывается основное действие. Потому и нет однозначности изображения, что эти картины существуют в чьем-то восприятии (автора или его героев), зависят от дистанции восприятия, от субъективного настроения воспринимающего.

С этой точки зрения особенно сложна, полифонична восьмая глава: она образует несколько сложно взаимодействующих «микроклиматов».

Первый возникает в связи с портретом пушкинской музы. Завершение этого портрета органически переходит в картину светского раута. Муза, изображенная здесь уездной барышней, степной дикаркой, любуется «шумной теснотою, / Мельканьем платьев и речей…» Умиротворенная нота звучит и далее: «Ей нравится порядок стройный / Олигархических бесед…»

Нельзя абсолютизировать ни одну из сторон пушкинского повествования, необходимо воспринимать факты, как они есть. В восьмой главе действие возвращается туда, где оно начиналось, — в столичный Петербург, в высшее общество. Первое слово принадлежит автору, и это слово приязненное, умиротворенное. Почему? Да потому, что автор гордится принадлежностью к лучшей части этого общества, той части, которая совсем недавно выдвинула из своей среды героев, которые пошли на гибель и страдания, чтобы Россия вспряла ото сна; о единстве поэта с декабристами во весь голос было сказано в предшествовавших строфах.

Пушкинский «микроклимат» вносит в повествование оптимистический тон обретенного и исполненного долга.

Тотчас, через принципиальное «но», происходит перемена тона, образуется новый «микроклимат»:

Но это кто в толпе избранной

Стоит безмолвный и туманный?

Для всех он кажется чужим.

Обстановка взаимной отчужденности… Это Онегин. Вторичное появление героя в высшем обществе разительно не похоже на первое. Тогда герой, поверхностно схвативший самые азы светского воспитания, с упоением молодости бросившийся в омут светской жизни, был здесь принят безоговорочно. Теперь свет не торопится принять Онегина обратно. Отступника света встречает настороженность и подозрительность. Это зависит и от поведения героя. На рауте он стоит «безмолвный и туманный». Возникают естественные вопросы: «Всё тот же ль он иль усмирился? / Иль корчит так же чудака?» Но Онегин знает цену обществу и ничуть не менее презрителен: «Мелькают лица перед ним, / Как ряд докучных привидений».

А вот, хотя и в другой форме, четвертое звено единой цепочки: чудовища сна Татьяны — гости на ее именинах — московский свет. Теперь — высший свет… тоже привидения (или, будем точны, как привидения). Судьба Онегина видеть свои страшные сны наяву; так уже было — во время дуэли: «Как в страшном, непонятном сне…» И все-таки поэт не сгущает краски: кажущиеся привидениями не теряют свой облик.

Взаимная отчужденность будет теперь определять отношения Онегина со светом до конца. Онегинский «микроклимат» вносит в повествование диссонанс, конфликтность.

Следом в повествование восьмой главы входит «микроклимат» Татьяны — микроклимат умиротворенности и компромисса:

К ней дамы подвигались ближе;

Старушки улыбались ей;

Мужчины кланялися ниже,

Ловили взор ее очей;

Девицы проходили тише

Пред ней по зале…

Татьяна являет собой контраст светскому обществу — но без вызова, она здесь притягательный центр — но без подражателей. Все любуются ею, но она одинока. Автор, более всех любящий свою героиню, не преувеличивает ее влияния. Именно в доме Татьяны дается кульминационный портрет высшего света.

Своеобразие общей его композиции в восьмой главе состоит в том, что вначале он дается легкими зарисовками на пересечении с центральными линиями романа — автора, Онегина, Татьяны (как — было только что показано). Затем следует компактный итог. «Цвет столицы» зарисован в XXIV, XXV (опубликованной автором в неполном составе) и в XXVI строфах. Здесь сказано все; далее поэт полностью сосредоточит внимание на «дорисовке» главных героев. Черновые