Коминтерн „беспризорен“ и „неповоротлив“, об этом у Зиновьева было много разговоров с Евдокимовым, с Каменевым»[766]. Горшенин так детализировал претензии оппозиционеров:

а) Фашистский переворот в Германии и приход к власти Гитлера – объяснялось неправильной политикой Коминтерна и ЦК ВКП(б). Существовало мнение, что лозунги Коминтерна перед фашистским переворотом были абстрактными и не доходили до масс, что не была применена тактика единого фронта, которая могла бы предупредить переворот. Делался вывод, что политика Коминтерна облегчила приход к власти Гитлера.

б) Венское восстание (выступление шуцбундовцев) <…> использовано Коминтерном для укрепления компартии Австрии тоже не было. Указывалось, что политика Коминтерна и в данном случае оказалась неправильной и негибкой. Лозунги опять-таки весьма опоздали, и выступление коммунистов носило неорганизованный характер.

в) Относительно революции в Испании существовало мнение, что и в данном случае Коминтерн сыграл пассивную роль. Приводились различные факты, которые доказывали, что революционная обстановка в Испании не используется, что испанская компартия не укрепляется, и всюду царит неорганизованность[767].

Показательна последняя беседа Евдокимова с Зиновьевым в ноябре 1934 года. Зиновьев говорил, «…что работа по установлению единого фронта в принципе ведется неправильно в том смысле, что, как, например, во Франции, Коминтерн идет на установление единого фронта с социалистической партией, не предъявляя никаких условий II Интернационалу, т. е. фактически отдавая инициативу в деле создания единого фронта в руки II Интернационала». Суммируя действия по линии Коминтерна, Зиновьев делал вывод, что «руководство Коминтерна в лице Мануильского, Пятницкого и других не на высоте положения и что благодаря этому крупнейшие братские компартии Запада, например, Германская компартия, в наиболее ответственные моменты не имели твердых директив, соответствовавших положению вещей»[768].

Резким нападкам оппозиционеры подвергали партруководство «за несозыв конгресса Коминтерна на протяжении ряда лет»[769]. Оппозиционеры отмечали, что военной опасности для Советского Союза нет, «между тем, партия непрестанно указывает на огромную угрозу войны». Вложение огромных средств в развитие военной промышленности рассматривалось как прикрытие для того, чтобы отвлечь внимание широких трудящихся масс от тяжелого внутреннего положения. «На оборонных заводах введен новый режим, директор может всякого арестовать, рабочие зажаты. Куда идем?»[770] Румянцев позволял себя особенно провокационные рассуждения в тесном кругу: «Затруднения настолько велики, что руководство партии не видит выхода, что тов. Сталин толкает страну на путь войны, видя в этом единственное средство выхода из тяжелого положения». «Сталин считает, что лучше погибнуть в войне с буржуазией, нежели вследствие провала внутренней политики»[771].

В НКВД потирали руки: важная герменевтическая задача была решена. Все, что было у оппозиционеров в глубине души, выплеснулось на поверхность. Перед следователями был пышный веер оппозиционных мнений, напичканных ненавистью и ресентиментом. Самые ужасные подозрения оправдались. Получив прощение, вернувшись в партию, зиновьевцы ничего не забыли и ничему не научились.

2. Кузбасс – Ленинград – Москва

Железнодорожная трасса через Уральский хребет активно использовалась оппозиционерами. Расстояние не пугало. Бывшие зиновьевцы выписывали один другому «путевки». Письменная связь поддерживалась почтой, но чаще всевозможными оказиями. Два главных фигуранта дела «ленинградского центра», Котолынов и Мясников, провели примерно год в сибирской ссылке. Их действия направлял Евдокимов, ровно так же, как и действия Пекаря-Орлова, Куклина и других.

С Кузбассом установилась тесная связь. Большая часть реплик вождей оппозиции отзывалась эхом на стройке. Петр Тарасов и его товарищи «собирали недовольство режимом пролетарской диктатуры, подогревали друг друга в ненависти к рабочему классу, к строительству коммунизма», отмечали в ОГПУ – НКВД по ту сторону Уральского хребта. «На их вечеринках выражалось самое отрицательное отношение к коллективизации, к победам колхозного строя, к темпам индустриализации и т. д.» Отрицался «социалистический характер нашей теперешней экономики». Отрицалась и «возможность построения социализма в СССР без поддержки какой-либо другой революционной страны». Тарасов вел разговоры и «другого порядка – о внутрипартийном режиме»[772].

Прислушиваясь к критике темпов социалистического строительства, привезенной в город Сталинск Тарасовым из столиц, второй секретарь городского комитета ВКП(б) М. Б. Новаковский что-то повторял и сам. Марк Борисович вспоминал годы спустя: «Первые две пятилетки. Я в те годы работал в Кемерово, Новокузнецке и Магнитогорске, которые никак не назовешь обозом индустриализации, и мог наблюдать методы Сталина в действии». Вся тяжесть индустриализации легла на плечи немногочисленных парторганизаций «и тонкую прослойку пролетариев Донбасса, Ленинграда и других промышленных центров, присылавших их на новостройки, что касается массы строителей, то, как тогда говорили, они представляли собой проходной двор». Новаковский не называл имена, но речь, безусловно, шла и о Тарасове. «Колоссальная текучесть [кадров] приводила к тому, что рабочие не успевали изучить механизмы, ломали их, сделанную работу приходилось часто переделывать, что стоило огромных средств государству. Такая текучесть вызывалась тогдашним крайне низким жизненным уровнем и очень тяжелыми жилищными условиями. Люди ютились в так называемых „нахаловках“, в землянках, норах, под перевернутыми грабарками, так воспетых Маяковским». Новаковский отзывался эхом на сетования зиновьевцев: «Эта романтическая поэзия человеческих бед дорого обошлась стране. Огромные массы людей передвигались по железной дороге и другим путям сообщения, получая вербовочные деньги, ничего не производя и вместе с тем уничтожая скудные запасы продовольствия. Тратились впустую миллиарды рублей народных средств вместо того, чтобы строить хотя бы минимальное количество жилищ, что дало бы значительный эффект в деле индустриализации»[773].

Важным лицом в зиновьевской сети был Дмитрий Никитич Ширяев, один из героев пролога этой книги. Приехав в 1925 году из Томска, Ширяев числился студентом Ленинградского политехнического института им. Калинина. Редозубов, состоявший с ним в переписке, волновался, не записался ли его друг в сторонники Зиновьева. Поздно: Ширяев и Евдокимов были женаты на родных сестрах. Как же он мог оставаться в стороне? У Ширяева летом 1927 года жил Петр Иванович Горбатых, они делили комнату в общежитии ЛГУ – тот самый Горбатых, который позже совместно с Григорием Рафаиловичем Николаевым будет каяться в инакомыслии перед партбюро Сибирского технологического института[774].

В своей автобиографии 1933 года Ширяев не скрывал, что в 1927 году перед началом партийной дискуссии по основным партийным вопросам «разделял взгляды оппозиции, выступал на собраниях с защитой этих взглядов и дал свою подпись под платформой оппозиции к XV съезду партии. После XV съезда партии подал заявление об отказе от своей антипартийной позиции и полностью подчинился партийным решениям». Официально автобиограф полностью изменил систему своих взглядов: «Дело мое разбиралось на партколлегии Выборгской районной контрольной комиссии в январе 1928 года, в партии я был оставлен, но мне был вынесен строгий выговор». После этого, сначала в Политехническом институте, а затем, с осени 1928 года, в институте Металлов, «я, как в своей непосредственной практической работе, так и в партийной работе, активно