Ларе, когда Жозеф надругался над ней, и это только распаляет, подстегивает меня. Я начинаю выплескивать содержимое ведра на стены, краска течет на доски пола, голубой атлас платья сплошь покрывается пурпурными брызгами.

По прошествии какой‑то доли секунды я осознаю, что Жозеф больше не держит меня за руку, и, задыхаясь, поворачиваюсь к нему.

У него подкосились ноги. Он опустился на пол и закрыл голову руками. Каким же маленьким кажется среди испорченных обоев этот съежившийся, как ребенок, мужчина.

Я ставлю ведро и кладу кисть на пол, вытираю руки о корсаж и жду. Проходят минуты.

– Я любил ее, – наконец шепчет Жозеф.

Я слышу эхо собственного голоса, ведь спустя несколько часов после смерти Лары я сказала то же самое Гийому.

– Что вы творили с моей сестрой! Наряжали ее как свою мать, подсматривали за ней, вторгались в ее частную жизнь… – Я указываю рукой на шкаф, под которым располагается потайной ход, ведущий из этой каморки в спальню Жозефа. – Насиловали ее… – Я невольно осекаюсь. – Это не любовь, Жозеф. Не любовь.

Когда он снова заговаривает, то голос его кажется совсем юным.

– Это… моя вина, – лепечет он. – Я ее убил.

За окном взвывает ветер, и меня, точно молния, пронзает ужас. Эмиль Порше был прав!

– Значит, это были вы, не так ли? Вы убили свою мать? Задушили ее веревкой от воздушного змея?

Жозеф впивается в меня диким взглядом, словно я произнесла нечто изуверское.

– О нет! Я вовсе не то имел в виду… – Лицо его искажается, он упирается головой в стену. – Мне было всего одиннадцать. Это случилось к вечеру. Поднялся ветер, предвещая бурю. Уже темнело. Но мне отчаянно хотелось испытать нового воздушного змея. Мама сначала не соглашалась, говорила, что слишком поздно, но я… я все равно выбежал на улицу, и у нее не было другого выбора, кроме как последовать за мной. Некоторое время мы пытались запускать змея, но ветер переменился и стал таким сильным, что я не справился. Змей запутался в ветвях платана.

Что за мучение – слушать историю Жозефа, которую я сама же заставила его поведать. Это все равно что внимать исповеди человека, который отчаянно жаждет отпущения грехов.

Жозеф продолжает, с трудом выговаривая каждое слово:

– Я забрался на дерево, но до змея дотянуться не сумел. Пришлось лезть матери, а потом… Ветви были мокрые, нога у нее соскользнула и… – Жозеф с такой силой проводит по лицу обеими руками, будто пытается содрать кожу. – Падая, она запуталась в веревках. Они обвились… вокруг ее шеи. – Он на минуту смолкает. – Я ничего не мог поделать. Веревки натянулись под ее весом, распутать их мне не удалось… А карманный нож я забыл дома. Если бы он у меня был, я бы просто перерезал их. Я мог ее спасти. Если бы я в тот день не заупрямился и не помчался запускать змея, если бы…

Я опускаю глаза, потрясенная чудовищностью давней трагедии.

– Я виновен в смерти мамы.

Я пытаюсь осмыслить жуткие подробности, только что поведанные мне Жозефом. Он неизменно носил при себе карманный нож и с невероятной быстротой перерезал бечевку, стянувшую мои пальцы, когда мы играли в «веревочку». На шее у мадам Жюстины обнаружили глубокие борозды, оставленные натянувшимися под ее весом веревками. Но ведь Эмиль Порше сказал, будто нашел ее на земле!

– Но ваша мать… Ее же нашли…

Жозеф с несчастным видом кивает.

– Веревки в конце концов порвались, и она упала. А юбки… Они задрались при падении. – Он зарывается лицом в ладонь. – В любом случае к тому времени было уже слишком поздно.

Я крепко зажмуриваюсь, но кошмарная картина по-прежнему стоит у меня перед глазами. Мадам Жюстина, запутавшаяся в веревках змея и борющаяся за жизнь. Я задаюсь вопросом, видит ли ее Жозеф каждый раз, когда закрывает глаза.

– Моя тетушка утверждала, что никто не знает, как именно она погибла. Но люди ведь видели воздушного змея?

Жозеф пожимает плечами.

– Его унесло ветром во время грозы. Возможно, отец догадывался. Но никогда не говорил ни о змее, ни о маме.

Он замирает, изучая балки на потолке, после чего вновь обращает взгляд на меня.

– Ты мне не веришь.

– Не то чтобы…

– Недавно ты спросила меня, зачем тебе выдумывать такие ужасы, как смерть сестры. Ну а мне зачем? Для чего мне убивать родную мать? Мне было одиннадцать, Софи. Она была для меня всем.

Жозеф сжимает широкие губы, опускает голову, и тусклые волосы заслоняют ему лицо. Я часто ошибалась на его счет, но, по крайней мере, в эту минуту знаю, что он говорит правду.

Думая о том, что он только что рассказал, я на мгновение представляю, как подхожу к нему и обнимаю. Но потом вспоминаю, чтó он сделал с моей сестрой, и разворачиваюсь к двери.

– Прощайте, Жозеф.

– Софи! – хрипло бормочет он. – Мне правда жаль…

Я закрываю за собой дверь комнаты в башне и спускаюсь по лестнице, на ходу развязывая зеленую ленту, подаренную мне Жозефом много лет назад. Я ожидала, что сегодня вечером поквитаюсь с мадам. А поквиталась с ним.

Добравшись до вестибюля, я вижу, что большинство свечей в огромных, похожих на солнца люстрах, догорели. В помещении царит сумрак. Но еще не настолько темно, чтобы я не смогла разглядеть на пороге какой‑то пушистый шарик, совсем крошечный по сравнению с огромными входными дверями.

– Где, скажи на милость, ты был? – шепчу я, охваченная жалостью к маленькому созданию, которое теперь совершенно одно в этом мире. Любимый песик мадам Ортанс. Я просовываю под него ладони и поднимаю на руки. Интересно, помнит ли он, что всего несколько часов назад я приставила к его горлу нож?

Я сползаю на холодный пол, чувствуя, что у меня подкашиваются ноги, и устраиваю собачку у себя на коленях. Приятно чувствовать отрадное тепло и невесомость крохотного тельца. Хотя прошло всего несколько часов с тех пор, как я баюкала племянника, я уже скучаю по нему. Мне хочется скорее очутиться дома и ощутить запах и утешительную тяжесть маленького свертка, но мной овладевает усталость, настолько сильная, что я не в силах шевельнуться. Крохотный мальчик – все, что осталось от моей сестры. Я утыкаюсь лицом в юбку. Жизнь никогда не будет прежней.

Я неподвижно сижу там, в вестибюле; незаметно проходят часы, ветер штурмует стены замка, свистит над крышей, бесчинствует в саду, терзая кроны деревьев. Когда сквозь наддверные люнеты просачиваются первые, робкие солнечные лучи и падают на пол у моих ног, я наконец проваливаюсь в