Бертэ, и я видела, как моя мать рыдала у нее на груди, а та баюкала ее, будто ребенка. Я видела, как в замок вернулись слуги, как они разрезали веревку, сняли тело Жозефа и бережно, точно младенца, положили покойного молодого хозяина на кровать в его спальне. Когда‑то я думала, что не в силах расстаться с ним, но пришло время, и это оказалось легко.

Мне было неприятно смотреть на Жозефа, я отвернулась и заметила на прикроватном столике красивую шкатулку полированного, с красными прожилками дерева. Она была открыта. Я заглянула внутрь, ожидая увидеть пачку писем, носовые платки или флаконы с мужским одеколоном. И поначалу не различила лежащие в ней вещицы: шпильку для волос, льняной чепец, синюю пуговицу от кофты, расческу, перо. Ошеломительная догадка осенила меня, лишь когда я увидела самое маленькое из всего, что хранилось в этой шкатулке. Засушенное растение с поблекшими голубыми цветками с бледно-желтыми серединками. Эта сухая веточка незабудок была вплетена в волосы моей сестры на Весеннем балу.

Я некоторое время рассматривала эту странную коллекцию Лариных вещей, затем добавила к ним портрет сестры, который Жозеф носил при себе, и захлопнула крышку шкатулки. Эти предметы никогда не принадлежали Жозефу. Теперь они – собственность Лариного сына; это вещи его матери, которые он сможет потрогать и подержать в руках.

Добравшись до дома, где уже водворилась кормилица из деревни, я взяла малыша на руки и стала его укачивать, наблюдая, как он надувает губки и засыпает.

Теперь день на исходе, и я снова нахожусь в башне, среди вещей погибшей сестры, поглощенная своим одиночеством. Сегодня в замке как никогда спокойно и мирно. После всех треволнений наступила глубочайшая тишина. Я озираюсь по сторонам, прохожусь по комнате скорбной поступью плакальщицы, дотрагиваясь до того, что когда‑то принадлежало Ларе. Подношу к лицу одежду и вдыхаю аромат сестры, натягиваю на пальцы перчатки и ощущаю ее прикосновение.

А потом из моего раскрывшегося рта внезапно вырывается крик, следом еще один. Я падаю на кровать; горе накрывает меня с головой, мои глаза переполняют слезы, и я захожусь рыданиями. Вспоминаю Лару, папу, вспоминаю то, чего навсегда лишилась, непростительные чудовищные ошибки, которые совершила. Впервые я не делаю попыток проглотить или смахнуть слезы и даю им полную волю. Впервые после папиной смерти чувствую, что мне хватит сил жить без него.

Слегка успокоившись, я замечаю, что дневной свет за окном стал сереть и меркнуть. Мой взгляд натыкается на участок стены возле очага, единственное место, где обои не заляпаны потеками краски. Однако мне чудится, что и здесь им добавили немного цвета, так что пурпурные сценки сделались ярче и оттого выразительнее.

Я вытираю глаза и испускаю долгий неровный вздох, собираясь встать, и вдруг мои пальцы натыкаются на какой‑то предмет, торчащий из-под кровати. Присев на корточки, я вытаскиваю сундук и откидываю его крышку. Он набит бумагами.

Это рисунки Лары; я и понятия не имела, что их так много. Я вынимаю пачку за пачкой, потрясенная их красотой. Я так давно не видела работ сестры. И, возможно, никогда не давала себе труд рассмотреть их. Как они изысканны! Листья и цветы, жуки, бабочки и птицы. Всевозможные существа, изображенные так живо, что, кажется, они вот-вот вспорхнут, убегут или прорастут. Живые создания, запечатленные в мельчайших деталях. Папа бы так гордился моей сестрой.

Только теперь я в состоянии понять, почему он так относился к Ларе, расточал ей такие похвалы, окружал таким вниманием и любовью. Отец знал, что она не его дочь. Он не баловал Лару, но всегда давал ей почувствовать, что ее любят. Есть и еще кое-что, чего я прежде до конца не понимала.

Среди других работ мое внимание привлекает собственное лицо. Мой портрет, который я нарисовала вместе с Лариным накануне ее переезда в замок, теперь украшен бабочками и цветами, сделанными ее рукой. Она хранила его все это время, так же бережно, как и свои наброски, несмотря на боль, которую он, должно быть, причинял ей. Я узнаю несколько рисунков с самого дна сундука – Лара сделала их в Марселе, остальные – более поздние. Совершенно очевидно, что сестра продолжала заниматься рисованием и после того, как ушла с фабрики. Она всегда мечтала, чтобы ее работы обрели долгое существование, а замыслы воплотились в жизнь.

Я решаю захватить с собой подборку Лариных набросков и поскорее показать их в печатне, поинтересоваться, не пожелают ли рисовальщики, создающие узоры, воспользоваться ими. Но меня снедает тревога. Печатня, фабрика – что станется со всем этим теперь, когда Жозефа нет? Я как‑то не подумала…

С лестницы слышится негромкий мужской кашель. Я встаю с пола, чтобы узнать, кто это, и мое лицо озаряется радостью.

– Гийом!

– Извини, я стучал. Твоя тетушка сказала, что я найду тебя здесь. Но я могу уйти, если ты занята.

Я бросаюсь к двери и, отбросив сдержанность, повисаю у него на шее.

– Вовсе нет!

Когда мы отстраняемся друг от друга, Гийом, не зная, куда деваться от смущения, принимается неловко теребить манжеты, поэтому я беру его за руку и тащу в комнату.

– Как ты тут оказался?

Молодой человек переминается с ноги на ногу.

– Приехал повидать тебя. И твою мать. Хотел узнать, не нужно ли вам чего. – Гийом опускает руку в карман кафтана и достает оттуда сложенную бумагу. – А еще передать тебе это.

Как только у меня перед глазами мелькает имя сестры, выведенное четким округлым почерком, мне все становится ясно. Это письмо Жозефа, то самое, что выпало из-под Лариного подола на эшафоте. Красное пятно на бумаге побледнело и теперь почти незаметно; я спрашиваю себя, уж не Гийом ли, зная, что оно меня расстроит, пытался его стереть.

– Тебе необязательно это читать, – произносит молодой человек. – Но я подумал… Словом, ты так поспешно бросила его в камин, что я испугался, как бы не пришлось потом пожалеть. Не знаю, можешь сжечь его, конечно, если считаешь нужным… И все же я решил, что письмо должно быть у тебя.

Я вспоминаю, как дрожащими руками, онемевшими и окоченевшими, бросила эту бумагу в камин у Шастэнов через несколько часов после возвращения с площади.

– Но как ты?..

Гийом розовеет.

– Оно не попало в огонь. Я взял на себя смелость сразу выхватить его. Полагаю, ты этого не заметила.

Бросить письмо в камин, даже не ознакомившись с ним! Я сжимаю его между ладонями.

– Спасибо.

Мимоходом уловив беспокойство на лице Гийома, я ощупываю бумагу и представляю, как к ней прикасалась сестра. Смотрю