банке [Англии]. Тем не менее, когда он приступил к работе в 1915 г., за плечами у него была непродолжительная и не слишком впечатляющая карьера. Через несколько недель после его появления в банке лорд Канлифф, в ту пору губернатор[1089], заметил: „Вон опять идет этот странный тип с рыжей бородой. Вы знаете, кто это? Я постоянно вижу, как он слоняется по банку как неприкаянный, словно не может найти для себя лучшего занятия“. Мало кто в ту пору предвидел, что этот „тип“ сделает головокружительную карьеру. В его прошлом не было и намека на то, что он способен возглавить центральный банк. Однако спустя три года его избрали заместителем управляющего, а еще через два — управляющим, и эту должность он будет занимать в течение неслыханного ранее срока — 24 года»[1090].

Только 15 декабря 1915 г. Монтегю Норман был наконец-то назначен «ассистентом управляющего» Банком Англии и состоял в этом качестве до весны 1918 г., когда 28 марта занял должность заместителя управляющего. И затем, ровно через два года, опять-таки 28 марта 1920 г., стал управляющим Банком Англии[1091]. В марте 1916 г. Норман был «всего лишь консультантом заместителя управляющего»[1092].

Так что говорить о том, что Барку удалось подружиться с Монтегю Норманом еще во время его приездов в Лондон во время войны, вряд ли уместно. Конечно, ничего нельзя исключать. Но среди многих сотен документов, относящихся к вопросам сотрудничества с Россией до октября 1917 г., которые мне пришлось просмотреть в архивах Лондона, да и в самих воспоминаниях Барка имя Нормана не встречается. К тому же его деловые интересы были далеки от тех вопросов, которыми занимался министр финансов России со своими западными партнерами.

На мой взгляд, определенный свет на ситуацию с резким возвышением Барка в Англии проливает в своих воспоминаниях Коковцов. В декабре 1918 г. Владимир Николаевич в сопровождении довольно известного в то время околобанковского деятеля Г. А. Виленкина[1093] встретился в Лондоне с Ревелстоком. Лорд принял его с супругой чрезвычайно доброжелательно. Затем Коковцов описывает эпизод, когда Ревелсток вдруг пригласил его в соседнюю комнату. А далее я хочу предоставить слово самому Владимиру Николаевичу: Ревелсток «попросил не отказать ему в величайшем одолжении и дать слово, что я исполню его просьбу. Не понимая еще, что именно он имеет в виду, я сказал, что всегда рад исполнить его желание, а сейчас в особенности, когда вижу наглядные доказательства его расположения ко мне. По его звонку пришел его секретарь, которого я однажды видел в Петрограде. Ревелсток что-то сказал ему на ухо, тот вышел и вернулся через минуту, держа в руках чековую книжку. Ревелсток стал уговаривать меня принять ее от него, так как он уверен, что я нахожусь в трудном материальном положении, отказ мой его глубоко обидит и покажет только, что я не хочу верить в искренность его отношения ко мне. „Время переменчиво, — сказал он, — я верю, что все вернется в прежнее положение, и вы будете иметь возможность отдать ваш долг Ревелстоку, если не захотите видеть в нем своего искреннего друга“. Мне не оставалось ничего другого, как взять эту чековую книжку, конечно, с твердым намерением никогда не воспользоваться ею. Она покоилась в моем письменном столе в полной неприкосновенности до 1925 года, когда мне удалось наконец после целого ряда безуспешных попыток вернуть ее лорду Ревелстоку незадолго до его кончины». И далее следует фраза, которая заставляет задуматься о действительном посыле автора, столь подробно изложившего этот эпизод своих длительных отношений с лордом Ревелстоком: «Мне доставляет истинное удовольствие рассказать об этом благородном поступке для сведения всех наших общих знакомых в Лондоне и Париже»[1094].

Коковцова и Ревелстока связывали давние и тесные отношения. Насколько бескорыстные со стороны бывшего российского министра финансов, мне судить трудно. Однако у меня нет сомнений в другом: лорд был прекрасно осведомлен об истинном содержании отношений Барка и Ллойд-Джорджа. Возможно, потомственному банкиру, привыкшему сознавать и уважать законное право каждого участника на часть прибыли с выгодной сделки, показалось несправедливым, что весь гешефт от операций с русским золотом достался только одному человеку с той стороны — П. Л. Барку. И Ревелсток счел для себя принципиально важным поделиться этим доходом с человеком, с которым давно состоял в партнерских отношениях. Безусловно, в свое время и Коковцов, занимая пост министра финансов, дал банку Берингов неплохо заработать на операциях с российскими ценными бумагами. Поэтому, предлагая «бедному» беженцу, попавшему в трудную ситуацию на чужбине, чековую книжку, банкир пытался таким образом хоть в какой-то мере восстановить справедливость, как он ее понимал. Сам Коковцов не пишет, какая именно сумма стояла за той чековой книжкой, ведь без этого она стоила не более бумаги, из которой изготовлена. Однако для Коковцова важным было именно то обстоятельство, чтобы об этом факте узнали окружающие. И в этом плане намек на «общих знакомых в Лондоне» очень показателен: Коковцов дает Барку понять, что он знает о его истинной роли в судьбе золотых резервов России, знает о его измене и обогащении за счет этого предательства. Для меня смысл всего этого эпизода из воспоминаний Коковцова совершенно понятен и не вызывает сомнений. Конечно, со мной могут не согласиться, но я вижу этот факт так.

А вот свидетельство еще одного представителя российской эмиграции, уже известного нам бывшего министра земледелия А. Н. Наумова: «Опишу последнюю нашу с ним [Барком. — С. Т.] встречу в 1928 году, ровно через десять лет после ялтинского завтрака. Дежурный курьер доложил обо мне. После некоторого ожидания в банковской роскошной приемной я был впущен в большой светлый кабинет, великолепно отделанный в строго английском стиле красным деревом и уставленный массивной кожаной мебелью. Все кругом было чисто, тихо, богато и величественно. Из-за солидного письменного стола поднялся ко мне навстречу элегантно, как только в Лондоне это умеют, одетый, по-прежнему свежий, розовый, слегка поседевший, по-прежнему приветливый Петр Львович, который тепло меня обнял, усадил рядом с собой в удобное кресло и стал делиться своими лондонскими впечатлениями, ясно говорившими об исключительном успехе на службе и в жизни. Передо мной сидел человек, сумевший восстановить почти полностью условия своей профессиональной деятельности, материальную обеспеченность и видное положение в обществе»[1095]. Да, с последними двумя выводами автора не поспоришь.

Определенно, Барк относился к той категории эмигрантов, которую А. Н. Наумов весьма точно определил, не называя прямо это слово. Это «некоторые лица, правда, весьма немногие, [которые] сумели всплыть [выделено мною. — С. Т.], выбраться на берег, хотя и на чужой, сумели быстро оправиться, окрепнуть и