* * *

Она, конечно, не успела в срок наполнитьбочку, и все вышло, как грозилась сестра Еротиада: пришлось Алене смиренносклоняться перед каждой сестрой, винясь, что обед запаздывает по ее, келейницы,своеволию и дьявольскому наущению. Сестры глядели хмуро, поджимали губы – вточности как Еротиада! В обители все упорнее ходили слухи, что именно она будетназначена на пост игуменьи, а потому, зная склочную, мстительную натурутрапезницы… уже сейчас с ней опасались портить отношения. Вот ежели слухи неподтвердятся, еще будет время поперечиться гневливой, надменной Еротиаде. Апока можно голову склонить – чай, шея не переломится!

Алена сбилась со счету хмурых взглядов ишипения сквозь зубы:

– Лиходейка!

– Беззазорница![29]

– Бессоромница!

Вот стервы! А как влажнились их глаза, когдаматушка Мария показывала им едва живую, только что привезенную Алену, сведенноесудорогами тело которой она собственноручно обмывала от земли и наставлялапламенно:

– Не мните ли вы, что нищие, юродивые,убогие все безумны? Нет, они подвижники! Вид безумных они приняли для того,чтобы возбудить против себя насмешки, поношения ради усовершенствования восмирении. Так и несчастная страдалица сия, которая убила – но убила изсмирения, дабы унизиться перед господом.

– Нет… нет… – слабо шевелила губамиАлена, но на нее никто не обращал внимания, только одна монахиня за спинойигуменьи досадливо дернула ручкой: молчи, мол, дура! Они все ненавидели ее,просто лицемерили перед матушкой. Еротиада относилась к ней с глухим презрениемс первого мгновения… и вот теперь может статься так, что Алена всецело попадетк ней во власть.

Еротиада не сомневается, что никто, как она, недостоин нового назначения. Среди других монашек, служивших господу с большимили меньшим прилежанием, она выделялась своей истовостью. Монастырская жизньбыла ее мечтою издетска, но сначала перечились родители, потом – муж. Онизбивал ее, приковывал к стене цепью. Она убегала, ночевала зимой, в мороз,полуодетая, на церковной паперти – но оставалась непоколебимой в своем желании.Архиепископ разрешил ее брачные узы; Еротиада приняла схиму. Высокая, худая, сблестящими глазами, она наводила невольный страх на всех, кто с ней встречался,а уж норовом была… Такая игуменья – похлеще адовых мук!

Эти мысли не шли из Алениной головы весь день,и уже на закате, когда она наконец рухнула без сил на свой топчан в каморкеблиз трапезной, продолжали терзать ее.

Она всегда боялась монашества – тем страхом,который испытывает свет перед тенью, а всякая земная, исполненная жизни женщина– перед добровольным отречением от всех плотских радостей. Конечно, Алена ихмало видела в мирской жизни, этих самых плотских радостей, но все-таки…все-таки!.. Ходили слухи, что иные мужья, желавшие избавиться от жен, призывалив дом «неведомого монаха», и тот за добрую мзду постригал неугодную вмонастырь. Под этой угрозой Алена пребывала все свое недолгое, но бурноесупружество и не знала, что хуже, что лучше: умереть от побоев или беспросветноклобуком накрыться.

Ульянища рано или поздно извела бы сноху – втом Алена не сомневалась. Ведь мужнина сестра была ведьма, ведьмища, сразувидно! И не потому только, что глаз у нее был черный, мутный, а посленескольких минут в ее присутствии у Алены перехватывало дыхание и сердценачинало быстро, меленько трепыхаться, словно бы самый вид Ульянищи отнималжизненную силу. Вот вызвалась та постель стелить молодым. Конечно, вроде болееи некому: все-таки сестра мужняя! Ну, какова была ночь на этой постели –известно. Наутро, обливаясь слезами, начала Алена перину взбивать. Мысль былаодна: огнем бы, огнем пожечь эту перину, на коей позорили ее да мучили! –да разве осмелилась бы! Ну, взбивала так и этак, не жалея рук, представляя, чтоэто не перина, а бока ее мучителей, вдруг – что такое? – наколола чем-топалец. Будто бы острие некое зашито в перину. Глянула, подпоров наперник скраешку, а там женский черный волос, спутанный комком, гнилая косточка, трилучинки, опаленные с двух концов, да несколько сушеных ягод егодки, иначеназываемой волчьей ягодой.

Да ведь это кладь! Кладь, коей порчу нановобрачных наводят!

Кто подсунул? Кому еще, как не ей,Ульянище-подлюке, сие было надобно?

Ну, Алена впредь береглась, как могла:иголочку в подол не ленилась втыкать или две булавки против сердцакрест-накрест – тоже, говорят, спасают от порчи. Вспомнила досужие советы, как«запирать» колдовку. Дело на первый взгляд простое. Едва завидишь, что к домуидет та, в которой подозреваешь ведьму, поставь ухват кверху рожками, потомбыстро садись на скамейку и считай до десяти, а после прошепчи: «Сук заткну,еретика запру!» И при этих словах надо уткнуть палец в сучок скамьи. Сведущиелюди уверяют, что ежели сделать это незаметно для колдовки и сразу после еепоявления, то она потеряет силу испортить кого бы то ни было. Одно из двух:либо все это были одни бабьи забобоны,[30] либо Алена что-то нетак делала, потому что Ульянища все же доконала ее. Она, она, никто другой!Ведь из лютого страха перед нею вырвалось у Алены смертельно опасное сознание впыточной избе… и вот, избавясь от Ульяны (та наверняка уверена, что телоненавистной снохи уже сволокли крючьями на божедомки!), она угодила под началоЕротиады. Неужто в том промысел божий для Алены – страдание? Зачем же тогдаизбавлена она от смертных мук? Конечно, согласия ее никто не спрашивал – огосподи, это вообразить только, спрашивать у казнимой, что предпочтет она:смерть или жизнь! – да и не было у нее сил об этом думать, а вот ежелипорассудить, да заглянуть в глубь души, да честно ответить: не лучше ли скораясмерть, чем вековечная мука?.. Но живут же люди и в монастырях, еще как живут!Не носят кумачовых сарафанов или новых, царем насильственно введенных, женскихнемецких и венгерских «образцовых портищ», – а в остальном как все люди.

Зря Алена противится своей участи. Ведь толькопри условии пострижения была она отдана князем-кесарем Ромодановским из своеймогилы на воскресение. А нет пострижения – стало быть, Алена по-прежнемуразбойница, лиходейка, государева преступница…

И даже если с охотой пойдет она на постриг,клеймо убийцы вечно будет рдеть на ее челе, лишь слегка прикрытое клобуком. Какбы ее ни окрестили в новой жизни, какой-нибудь там Сосипатрой, для всех онаостанется раскаявшейся грешницей, которую господь простил в своей неизреченноймилости… Но все не так! Не так!