– Кто «пропил»? – изумленновскинулась та на вздорное обвинение. – Батюшка? Он в рот ни капли не брал.И никогда ни полушки у него к пальцам не прилипало! Только… украли у негоденьги. Шел он из приказа домой поздним вечером – напали лихие люди, ограбили.А нам через день отъезжать в Починки. Я говорила: «Ты пойди, батюшка, повинись– тем паче что вина не твоя». А он: «Не знаешь, что говоришь. На правеж меняпоставят, имущество на продажу опишут, а какое там имущество у нас с тобой?Капля в море! Меня в казенные работы отдадут, да и тебя в фабричную крепостьзапишут». Словом, пошел он к соседу – к тому времени Никодим Мефодьич изрядноразбогател, бросил пушной промысел и начал потихоньку давать деньги в рост.Сговорились они с батюшкою, что по осени долг вернет. Ему ведь по осени давалирасчеты.

Но тем летом дела у нас совсем худо шли. ПослеИванова дня… – Алена запнулась, и Еротиаде, которая глаз с нее не сводила,показалось, что келейница хочет о чем-то особенном поведать, но, помявшись,продолжила свой рассказ: – После Иванова, стало быть, дня пошли дожди, сырьестало гнить. Много мы потеряли, а что в Москву привезли, негодным признанобыло. Но со сборщиками-то отец расплатился! Ему же в приказе сообщили: мол, превысилтраты, мол, сырьем этим они не покрываются, не говоря уже о том, чтоб ожалованье мечтать. Словом, вместо того чтоб долги Никодиму отдавать, батюшкапринужден был еще у него денег просить, чтобы в приказе недостачу выплатить.

Никодим дал денег, согласился ждать до новойосени… однако уж не знаю, какая муха его укусила: среди зимы вдруг начал долгтребовать! Отец, конечно, молил его, отнекивался: у нас припасу – едва до весныдожить, только тем и жили, что тайком травы продавали, втихаря зелейничали,[33] – но Никодим твердо на своем стоял. Будто бы он тоже кому-тодолжен был… Врал, конечно, это уж я потом, в замужестве, узнала. Ну что,завязались суд да дело – и вывели-таки отца на правеж как несостоятельногодолжника.

Алена умолкла, положила руку на грудь, усмиряясердце. Ее отцу должны были давать палкою ежедневно по три удара по ногам втечение полумесяца; долг составлял пятьдесят рублей. За сто – били бы целыймесяц. За двадцать пять – неделю. За сей срок по закону всякому должникупредстояло рассчитаться с заимодавцем. Если этого не происходило, продавали всеего имущество, а вырученными деньгами удовлетворяли заимодавца. Наконец, если иэтого будет недостаточно для покрытия долгов, то самого должника с женою идетьми следовало отдать заимодавцу в услужение, причем службу эту оценивалитолько по пяти рублей в год за мужчину и половину этого – за женщину.

Алене не дано было узнать, как все свершилосьбы, происходи оно в точности по законному раскладу.

Вдруг вспомнился тот дьяк, виновный влихоимстве, которого секли кнутом, привязав на шею мягкую рухлядь, жемчуг исоленую рыбу – это была мзда, которую брал он с просящих. Лядащий с видумужичонка без стона принял двадцать плетей – и встал, лишь слегка пошатываясь.А отец Алены, высокий, ладный, красивый Надея Светешников, за эту зиму оттерзаний душевных преждевременно состарившийся… После одного-единственногоудара по ногам он пронзительно вскричал, схватился за сердце – да рухнулзамертво, и Алена, прорвавшись сквозь стражу и подбежав к недвижимому отцу, сужасом смотрела, как багровеет, а потом чернеет его лицо.

Боли позорной не снес ли Надея, или в ногахего, перетруженных неустанными, долголетними хождениями по лесам и полям, сбольными жилами, вдруг сорвался с места сгусток крови и закупорил жизнетворныетоки? Сие осталось неведомым. Теперь он был свободен от всех своих земныхдолгов, и Алена осталась перед их лицом одна.

Конечно, домишко их со всем скарбом перешел вовладение Никодима Мефодьича. Алена была так напугана внезапно свалившимся нанее одиночеством, так ошарашена бездомностью, что почти с благодарностьюприняла участь свою: служила в доме заимодавца, отрабатывая непокрытый долг.Спустя месяц черной, изнуряющей работы Никодим к ней посватался. Алена отверглаего не столько с отвращением, сколько с изумлением: тридцатилетняя разница ввозрасте казалась ей не только чудовищной, но и позорной.

И тогда Никодим показал ей расписку. Аленаедва узнала руку отца в корявых, скачущих строчках:

«А буде я, Надея Светешников, на тот срокденег не выплачу, ему, Никодиму Журавлеву, той моей дочерью Аленою владеть и насторону продать и заложить…»

Как, какими посулами или угрозами вырвалНикодим у Светешникова сию кабальную запись, Алене было неведомо. Она зналаодно: отец и ее сделал закладом! Кажется, это открытие подействовало на нее ещепуще его смерти. Алена почти обеспамятела тогда от ужасных призраков: вотНикодим продает ее с торгов, вот покупает ее какой-нибудь мурза из богатыхвосточных краев и уводит с собою в чужеземный полон, откуда она никогда болеене воротится, а то еще и в веру басурманскую силком перекрестят – все вточности как в любимой, любимейшей книжке про Марьюшку – купецкую дочь –книжке, купленной некогда отцом за баснословную цену у немецкого аптекаря!Теперь ей было смешно и горько вспоминать превратности Марьюшкиной судьбы.Попавши к жестоким разбойникам в руки, та молила не жизнь ей сохранить, адевство при ней оставить «ради вышняго промысла». В жизни все иначе, иначе… Аможет быть, все дело в том, что сама Алена девство свое в то время ужеутратила?..

Ну, словом, почти лишившись способности здравосоображать, Алена более не перечилась властному соседу, хотя и по сю пору непонимала, зачем понадобилась свадьба: девка могла принадлежать ему и блудно.Конечно, Никодим мечтал о сыне, однако чем прельстила его Алена? Сей вопросболее всего занозил и раздражал Ульянищу. Занимал он и Алену – когда у неехватало сил об сем задумываться, а не точить слезы над своей судьбиною…

Сейчас ей расхотелось повторять для Еротиадывсе позорные и печальные подробности своей жизни, а потому она только бледноулыбнулась:

– Выходила я замуж по невольной воле – еюже супружество люто прервалось. Мужа своего ненавидела и по сей день ненавижу.

Алена ожидала, что Еротиада спросит сейчас:«За то, мол, и свела его со свету?» – и тогда она поведает все про события тогострашного вечера, навеки пригвоздившего ее к позорному столбу, – ноЕротиада только усмехнулась понимающе:

– То же и со мной было. Помню, как дотронется– меня аж скручивает, рвотой выворачиваюсь. Потащит в постель – бьет падучая.Ну а коли содеет со мной стыдное – я потом три дня пластом лежу, на губах пена,тело как стылый камень. Звери, звери они похотливые, мужики, и похоть их –скотская, богомерзкая!

Алена опустила голову. Да… но нет. Нет! Бываетиначе, бывает! Но уж про это она точно не скажет мужененавистнице Еротиаде – нескажет никому на свете!