Юрия Лисицына продолжал сопротивляться лишь один Лисицын, которого вскоре Ольшанский отозвал к себе в штаб.

Разрушение двух домов образовало брешь в круговой обороне десантников. В нее-то устремились было немцы, атакующие с горы. Натиск их надо было отразить во что бы, то ни стало. Надеясь на прочность правого фланга, на Недогибченко и Порхомчука, матрос Дермановский перевел огонь на прикрытие левого фланга — той бреши, которая только что образовалась. Его меткие выстрелы разили врага наповал.

В тот самый момент, когда ряды атакующих значительно поредели и залегли, в сарайчик вбежал немецкий обер-лейтенант, чтобы спрятаться здесь от огня десантников. Матрос обернулся, и взгляд его острых глаз упал на коренастую фигуру оторопевшего офицера. Перед ним стоял враг с помутневшими глазами. Лютый, ненавистный враг. Его надлежало истребить немедленно. Только об этом и думал черноморец. Злоба жгла сердце, распирала грудь…

Рука обер-лейтенанта потянулась к пистолету. «Кто кого», — пронеслось в голове матроса. Не теряя ни секунды, он выхватил из кармана нож, взмахнул им и с силой ударил гитлеровца в шею.

— Получай, гад, сполна!..

Немец захрипел и, как мешок, свалился к ногам Дермановского.

В дверях показались еще два немца с автоматами. Одно мгновение матрос помедлил: пускать ли в ход нож или свой автомат? И тут же решил, что то и другое применить уже поздно. Надо драться другим оружием… Он схватил гранату, но бросить ее не успел: отрывисто и резко звякнул выстрел, и смертельно раненный герой упал…

Не удалось миновать смерти и солдатам противника: пулеметная очередь, метко направленная кем-то из окна здания, уложила их на пороге сарая.

Из неприятельской группы, прорвавшейся через забор и пытавшейся пробиться к зданию, никого не уцелело. Всюду валялись трупы немецких захватчиков. Своих раненых, которых было гораздо больше, чем убитых, немецкое командование старалось поскорее вывезти с поля боя.

— Немцы шли в порт колоннами, а возвращались на машинах лежачими, — так говорили впоследствии многие жители города.

Любуясь результатами последнего боя, усталый и вспотевший Щербаков с удовольствием отмени:

— Толково, тезка!

В ответ Казаченко, до того заряжавший диски, сказал:

— Ты поработал толково, теперь дай и мне поработать.

Николай Казаченко выбрал себе подходящую цель — пулеметную точку противника. Он стрелял не хуже своего товарища. Чтобы уничтожить вражеский пулемет, ему не пришлось разрядить и полдиска. Потом краснофлотец взял на прицел другую пулеметную точку, которая тотчас же замолчала.

Точный огонь его, очевидно, заметили немцы. По окну, из которого бил Казаченко, вдруг открылась интенсивная стрельба. И не успел Николай оттащить пулемет, как произошло несчастье: пулями вражеского крупнокалиберного пулемета разворотило подоконник, разбило ручной пулемет и тяжело ранило пулеметчика. К нему подскочил Щербаков.

— Ты ранен? Куда?.. Отвечай же… Тезка! Друг!

Казаченко молчал: он потерял сознание. Его обычно бледное лицо пожелтело еще более, осунулось, глаза закрылись… Матрос осторожно поднял товарища, перенес его в сторону, уложил около стены и побежал за санитарами.

В соседних комнатах безумолку стреляли. На полу валялись известка, обломки. Лестницу завалило мусором. В разбитые окна дул ветер. Щербаков кубарем скатился вниз.

Первый, кто попался ему на глаза, был младший лейтенант Корда. Выслушав подчиненного, офицер сказал:

— Раненым помощь окажем. А вы сейчас же вооружайтесь автоматом и идите вон к той двери. Там подмените часового.

Дверь, к которой направился Николай, выходила на западную сторону. Южную сторону обороны держало под огнем отделение Кузьмы Шпака.

У одного из окон Щербаков узнал матроса Степана Голенева. Как и все, он стрелял из своего автомата сосредоточенно и метко. В его глазах небольшие зеленоватые фигуры солдат, в которых он стрелял, превращались в огромных, подвижных, ядовитых чудовищ. Облокотившись на подоконник, он действовал с таким хладнокровием и дерзостью, что среди немцев произошло замешательство. Под огнем противника храбрец держался так, словно его не могли убить. И действительно, в эти минуты он чувствовал, что его убить нельзя. Дело, которое он выполнял, казалось важнее всего. Оно сильнее смерти, и смерть бессильна его побороть. Точными, яростными очередями Голенев нещадно уничтожал атакующих. Ни одному немцу не удалось подняться по лестнице, ведущей из-под горы к зданию. Попытки пройти со стороны реки им обошлись дорого: вся лестница покрылась трупами солдат и офицеров.

Изрядно потрепанные немцы на короткое время отошли за линию железной дороги, чтобы оправиться от ударов и снова пойти в атаку. После короткого затишья, использованною моряками для чистки и заряжания оружия, здание вдруг задрожало, и помещение наполнилось пылью. Взрывы следовали один за другим, поднимая в воздух землю и камни. Оказалось, враг, озлобленный неудачами, подтянул еще две пушки и бил с открытых позиций.

Гитлеровцы вновь поднялись в атаку. Ободренные поддержкой своей артиллерии, они с упорством отъявленных головорезов лезли по лестнице через трупы своих солдат. Пушки стихли, и послышались пьяные выкрики:

— Рус партизан, сдавайсь!..

— Слышали?! — тихо произнес Шпак. — Отвечать только огнем.

— Огонь!

Теперь ударили моряки. Степан Голенев вел огонь из крайнего незабаррикадированного окна. Сгоряча он даже не почувствовал, когда его ранило. Кровь струйкой потекла из раны по щеке на автомат. Стиснув зубы от злости и боли, матрос выпустил целый диск по тем, что поднялись на лестницу и уже ринулись было к входу в дом.

В этот момент Голенева ранило вторично и на этот раз смертельно. У него потемнело в глазах, в ушах зазвенело…

— Товарищи, меня скоро оставят силы… — простонал он. — Дайте мне гранаты… Я уничтожу вон тех фашистских гадов.

Ему подали две гранаты. Он собрал последние силы, поднялся, распахнул ватную тужурку, словно желая показать свою широкую грудь, обтянутую полосатой тельняшкой, и воскликнул:

— Эти гранаты я посылаю за слезы и мучения наших матерей и жен. — Размахнувшись, он швырнул гранаты в немцев.

Умирая, Степан прошептал:

— Мстите, товарищи, врагу за меня… и за наших боевых друзей. Я свой долг перед Родиной выполнил… Прощайте.

Шпак поцеловал матроса в остывшие губы, взял его автомат и с грустью проговорил:

— Будь спокоен, дорогой Степа, мы отомстим!

Старшина рванулся к окну, чтобы с новой яростью разить врага, и тут увидел то, что изумило не только его одного, но и многих других. Два уцелевших немца, оторопевших и окровавленных, повернули к лестнице и, ковыляя, пустились наутек, крича: «Рус матросен!» За ними побежали остальные. Среди них поднялась паника, быстро распространившаяся на соседний левый фланг. «Тельняшка Голенева красноречиво сказала им, кто мы», — догадался Шпак и застрочил по удирающим. А издалека все еще доносился дребезжащий голос, в котором слышался страх и ужас: «Рус матросен!..»

Окружение распалось. И эта атака немцев, понесших огромные потери, сорвалась.