Все правильно. У Широкомордого обязательно должен бытьнапарник. Они будут «пасти» меня вдвоем, подстраховывая друг друга. Я подзываюстюардессу и прошу принести мне кампари. Уже давно я не выезжал за рубеж идавно не испытывал этого непонятного чувства полусвободы, когда ты оказываешьсяза рубежом. И хотя я прекрасно понимал, что никуда не могу сбежать и в любомслучае вернусь в страну по завершении командировки, тем не менее в тот момент,когда я оказывался за границей, мне казалось, что я попадал даже не в другуюстрану, а в другое время. Все было фантастически интересно и как-то тревожно.

Сейчас уже многим не понять, как завидовали человеку,который имел возможность в семидесятые-восьмидесятые годы регулярно выезжать зарубеж. На человека, побывавшего в Париже или в Лондоне, смотрели как наинопланетянина. Я пришел в КГБ в семьдесят пятом. Честно говоря, я даже недумал, что когда-нибудь стану сотрудником органов. К нам, прибалтам,традиционно относились с большим недоверием, чем к представителям другихнародов. Я родился в сорок девятом, в сибирском поселке Старая Галка.

Там мы жили вчетвером — с матерью, сестрой и бабушкой. Насвыслали в Сибирь в сорок восьмом, родители матери, как нам сказали, оказалисьпредставителями старинного баронского рода. И хотя мой дед к тому времени ужедавно лежал в семейном склепе на кладбище, «баронства» оказалось достаточно,чтобы выслать жену, беременную дочь и внучку в Сибирь как потенциально опасныхпредставителей старого мира. Интересно, чем могла навредить Советской властимоя старая бабушка или моя пятилетняя сестра? Беременной была моя мама, и, каквы догадываетесь, именно я сидел у нее в животе. А вот с папой все было гораздосложнее.

О моем отце мама никогда не говорила, словно его никогда ине было.

Однажды сестра рассказала мне, что он ушел от нас, когда ейбыло четыре года.

Бабушка говорила сестре, что он бросил семью и уехал вЗападную Германию, к своему дяде. Откуда нам было знать, почему он уехал вГерманию и почему мама ничего нам не рассказывала? Он уехал за восемь месяцевдо моего рождения и за полгода до нашего выселения из Латвии. Уезжая вГерманию, он не знал, что моя мама ждет ребенка.

Мы провели в Сибири больше пяти лет. Об этом времени у меняпочти не осталось воспоминаний. Я только помню большую крестьянскую избу, гдевсегда было тепло и весело. Мы жили в крестьянской семье, где, кроме нас ссестрой, росло еще четверо ребят. И нужно сказать, что мудрые крестьянепонимали все гораздо лучше наших доморощенных «политиков» из КГБ. Оничувствовали разницу между настоящими врагами и несчастными людьми, случайноставшими жертвами этого молоха. К нам относились всегда хорошо, а сестре вшколе даже не намекали, что она из семьи «врагов народа». Хотя формально мы несчитались «чесизрами», то есть членами семьи изменников родины. Дедушка умер втридцать восьмом, и мы были просто ссыльными поселенцами.

Пять с половиной лет пролетело довольно быстро. Во всякомслучае, так мне говорила моя сестра, которой к тому времени шел ужеодиннадцатый год. Она училась в четвертом классе и уже говорила по-русски безвсякого акцента, когда однажды к нам домой приехал сам начальник районногоотдела КГБ. В пятьдесят четвертом так стали называть органы разведки иконтрразведки. До этого местные отделения КГБ назывались сначала отделами НКВД,затем МГБ, позже МВД.

Нужно было жить в те времена, чтобы понимать, какое значениеимел визит руководителя районного КГБ в глухое сибирское село. Все населениедеревни знало о визите важного гостя. Но самое удивительное было не в том, чтоон впервые приехал в это село. Поразительно, что, кроме правления, куда онобязан был зайти, редкостный гость пришел еще и в наш дом. Наши хозяева были нето что напуганы, даже трудно подобрать слова, чтобы описать их чувства. Если быони были по-настоящему религиозными людьми, они бы решили, что к ним явился самГосподь. Или по меньшей мере кто-то из его архангелов. Приехавший оказалсядовольно молодым и приятным человеком, не более тридцати пяти лет. Помню, какон улыбнулся мне и даже дал конфету, которую тут же отняла у меня сестра. Онявился к нам с председателем колхоза, который часто кашлял, наверное, скрываясвое смущение.

Потом важный гость и моя мама о чем-то говорили наедине.Вдруг дверь распахнулась, и он попросил принести воды. Бабушка закричала. Япомню ее крик.

Она, очевидно, посчитала, что непрошеный гость убил дочь.Ничего хорошего от представителей Советской власти она уже не ждала. Тем болееот сотрудников КГБ.

Председатель колхоза принес воды. Я почему-то громкозаплакал, и в этот момент гость подошел ко мне, поднял меня высоко к потолку и,улыбаясь, сказал:

— Значит, вот ты какой, Эдгар Вейдеманис-младший.

Откуда мне было знать, почему он назвал меня так? И откуда ямог знать, что моего отца звали Эдгаром и в его честь моя мать назвала меняэтим самым дорогим для нее именем? Откуда мне было знать, что бабушканенавидела даже мое имя и называла меня по-разному, лишь бы не произносить —Эдгар? Она считала, что мой отец бросил семью и сбежал и мать должна теперьнавсегда вычеркнуть его из своего сердца.

Мама пришла в себя и начала одеваться. Я помню ее трясущиесяруки, помню, как нервно подергивалось ее лицо. Господи, как мне было тогдастрашно. Я боялся на нее взглянуть. Даже бабушка не понимала, что жепроисходит. Мать попросила ее быстро одеть меня.

— Почему? — спросила бабушка по-латышски. Они никогда не говорилипри людях на латышском, справедливо полагая, что, проживая в чужом доме, нельзясекретничать от хозяев. Впервые за несколько лет она не захотела говоритьпо-русски, даже находясь среди стольких людей.

— Так нужно, — твердо сказала моя мама. Бабушка вдругпобледнела, схватила меня в охапку, прижала к себе и крикнула:

— Они хотят его забрать? Они хотят забрать его вместо отца?

Мама обернулась. Что-то блеснуло в ее глазах. Она собираласьулыбнуться или рассмеяться. Но вместо этого у нее снова дрогнули губы, и оназаплакала.

Подошла к бабушке, обняла ее, слезы продолжали беззвучнокатиться из ее глаз.

Она ничего не рассказывала, не объясняла. Но бабушка шестымчувством уловила настроение, почувствовала дочь. Они стояли и плакали вместе. Апотом меня одели, и мама, усадив меня в машину рядом с собой, почему-то обняламеня, прижала к себе и нежно-нежно поцеловала. А потом еще и еще. Но перед этимбабушка отвела меня в другую комнату, перекрестила и надела крестик, которыйчудом хранила все эти годы.

— Береги его, Эдгар, — шепнула на прощание бабушка.

Мы ехали долго. Машина дважды останавливалась — несмотря нараннюю осень, снега было уже достаточно. Мать дрожала, словно в лихорадке. Япомню, как дрожали ее руки, когда она поправляла платок на голове. Никогдапрежде я не видел ее в таком состоянии. Она была как одержимая и дажеразговаривая со мной, смотрела куда-то невидящими глазами. А потом мы приехали.Нас повели в большой дом. Я никогда раньше не видел таких огромных строений. Мыподнялись на третий этаж, нам показали на какую-то дверь, и мама сделаланесколько неуверенных шагов вперед. Дверь открылась.