Договорились?

— В таком случае можете прямо сейчас заказать столик.

— Вы еще и самонадеянны, — грустно заметил адвокат, — мнеуже за шестьдесят, и я повидал в этой жизни больше чем нужно. Не стройтеиллюзий, Дронго. Это дело вам не по зубам. Вопрос даже не в том, удастся ли вамнайти Труфилова. Если даже произойдет чудо и вы его найдете, то и в этом случаеон откажется работать с вами. Даже в том совсем уж маловероятном случае, есливы все же сумеете его убедить сотрудничать с группой Романенко, вам элементарноне удастся доставить его живым в Москву. У вас так мало шансов, что я даже нехочу их просчитывать. Можно сказать, что у вас нет шансов вообще. Откажитесь отэтой безумной авантюры, пока не поздно. Вам не дадут довести дело до конца.Чиряев никогда не будет в Москве и не даст показаний. Это абсолютно исключено.

— Я все-таки попытаюсь, — пробормотал Дронго.

Бергман замолчал. Он смотрел на блюдо, стоявшее перед ним, имолчал.

Затем взял нож и вилку. И медленно произнес:

— Иногда я думаю, что без таких идеалистов, как вы, жизньбыла бы неинтересной. Вы еще молоды. Попытайтесь. Может быть, вы и сумеетесделать невероятное. Хотя я, честно говоря, не представляю, как это у васполучится. За ваше здоровье, Дронго, — поднял он свой бокал, — оно вам оченьпонадобится в ближайшие дни. Будьте здоровы!

— Спасибо, — едва слышный звон бокалов нарушил тишинукабинета.

— А теперь я, снова включу свой магнитофон, — сказалБергман, — и давайте поговорим о чем-нибудь другом. Например, о литературе. Мнеговорили, что вы хорошо владеете английским. Кого из современных англоязычныхписателей вы бы посоветовали почитать?

Я выхожу из туалетной комнаты. Выхожу и натыкаюсь нанеприятного типчика, стоящего прямо у дверей. Он нервно оглядывается и шепотомспрашивает:

— Вы Вейдеманис?

У меня нет таких знакомых. Если учесть мою профессиональнуюпамять, то я могу сказать точно: никогда в жизни не встречался с этим типом. Даи вообще трудно поверить, что в такой момент в самолете оказался знакомый.

— Что вам нужно? — громко спрашиваю я. Он настороженнооглядывается.

Может, ждет Широкомордого? Наверное, я даже переоценил своивозможности, и мне не дадут долететь до аэропорта. Ликвидируют прямо всамолете. Получили соответствующее указание накануне визита — сейчас ведьникаких проблем со связью нет, у всех при себе мобильные телефоны. Так чтовполне вероятно.

— Не так громко, — просит незнакомец, — не нужно кричать. Яхотел бы с вами поговорить.

— Идемте в салон, — предлагаю я, кивая на занавески,отделяющие нас от салона; — рядом со мной есть пустое место.

— Нет, нет, — отказывается он, — не стоит туда идти. Я быхотел поговорить с вами здесь.

— О чем же? Я ведь вас не знаю. — Я опять говорю громко стаким расчетом, чтобы услышали в салоне. На случай, если он захочет меняубрать, — появляются свидетели.

— Не шумите, — снова просит он меня, — я дам вам своикоординаты. В Амстердаме я остановлюсь в отеле «Виктория». Это напротиввокзала. Если хотите, встретимся там. У вокзала, сегодня в девять вечера.

— Не хочу. Пропустите меня на мое место.

— Это очень важно, — почти умоляет незнакомец. — Поймите,речь идет о вашей жизни…

В этот момент из-за занавески появляется особа лет сорокапяти, в немыслимом макияже и пестром «прикиде». Цепочки, ожерелья, браслетывсех форм и цветов делают ее похожей на рождественскую елку.

— Простите, милые мужчины, — говорит она, улыбаясь ярконакрашенным ртом, — вы пропустите даму в туалет или он заблокирован?

— Извините, — говорю я, отодвигаясь и пропуская игривуюдаму. На меня накатила волна аромата ее резких духов. Почему это вульгарныеособы и душатся так, словно хотят отравить всех окружающих? Впрочем, она,бедняжка, наверное, не виновата. Я где-то читал, что дело не в парфюмерии.Смешиваясь с запахом тела, духи каждый раз создают свой неповторимый аромат.Поэтому от разных людей исходят разные запахи, даже если они употребляютодинаковые духи. Лично я еще в институтские времена употреблял после бритьялосьоны нашей рижской фабрики. Это был «мой» запах. А после того, как попал зарубеж, у меня появился интерес к продукции Пако Рабана. Может, потому, что мненравился стиль его одежды. Одежду фирмы я покупать не мог, у меня не было такихденег, а вот флакончики духов появлялись регулярно. Одна-две капли — дляподнятия тонуса. Мужчине больше и не нужно. Но это я подумал так, между прочим.А мой «благожелатель» тем временем сразу исчез в салоне, словно и не подходилко мне. Странно. Неужели таким образом он хотел признаться, что следит за мной?А к чему слова, что речь идет о моей жизни? Значит, у них есть приказ меняубрать… Черт возьми, столько вариантов, что можно запутаться.

Из салона вышел еще один мужчина — высокий, с желтоватымцветом лица, словно болен желтухой, жидковатые волосы зачесаны назад.

— Простите. — Он выразительно смотрит на меня, проходя по проходук туалету, но дверца уже заперта. Помещение занято дамой. Я пожимаю плечами ивозвращаюсь на свое место. Через час мы будем в Амстердаме.

Мне всегда нравился этот город, один из немногих городов скакой-то невообразимо пьянящей атмосферой свободы. И дело не в наркотиках,которые разрешены в этой европейской стране.

Дело даже не в толпах хиппи, стекавшихся сюда со всего мира.Все дело в самих голландцах — невозмутимых, спокойных, внешне замкнутых иодновременно добродушных и гостеприимных людях.

Первый раз в Амстердам я попал еще пятнадцать лет назад.Тогда любой выезд из Советского Союза воспринимался как праздник. Молодым ужене понять, что такое «железный занавес». Мощный щит, сквозь которыйпросачивались только единицы. Любой выезд за рубеж рассматривался какпотенциальная возможность измены. Любой, побывавший «за щитом», внушал властямопасения. Конечно, при Брежневе уже не считали врагами народа всех, кто бывалза границей, но все же.

В анкетах, которые мы заполняли на выезд, следовалоуказывать: «Под судом и следствием не был. Осужденных в семье не имею.Родственников за границей нет».

Все прочие считались почти что «пятой колонной». А может,правильно считались?

Ведь любой, побывавший хотя бы один раз на Западе, начиналмучительно размышлять, почему у них и продуктов изобилие, и жить можно, ничегоне боясь, можно критиковать собственное правительство, и в прессе прочтешь овеликих мира сего такое… У нас же языки развязываются только на кухне, подзвуки капающей воды и работающего радио. Одним словом, куча вопросов исомнений, а для режима это было равносильно бунту.