Его отъезд был равносилен катастрофе; весь Европейский континент, затаив дыхание, ждал сообщений; и репортер «Таймс» не обманул ожиданий своей публики. Соглашение было подписано в полночь в пятницу 21-го числа и стало известно в Лондоне в 6 часов утра следующего дня, а в остальной Европе — между 8 и 9 часами. Если бы Бловиц не связался столь быстро со своей редакцией, в субботу биржу охватила бы настоящая паника. Но быстрота, с которой он сумел выведать самые сокровенные тайны Берлина и сообщить их по телеграфу в Лондон, предотвратила эту угрозу.

Говорят, знаменитый журналист нажил себе немало врагов среди английских джентльменов, рассчитывавших на возможный разрыв между Англией и Россией. Но все эти события были лишь прелюдией к кульминационному моменту его карьеры, посвященной главным образом тому, чтобы бить дипломатов их собственным оружием.

Конгресс вскоре должен был завершиться. Бловиц добыл и опубликовал Берлинский трактат за несколько часов до того, как документ милостиво представили вниманию публики. «Если бы мне предложили выбор между орденами всего мира и трактатом, я выбрал бы последний», — сказал он как-то одному из делегатов конгресса.

«Но как вы рассчитываете получить этот документ?»

«Мне стало известно, что Бисмарк весьма доволен опубликованным в печати текстом нашей последней беседы. Я намерен просить его отблагодарить меня сообщением текста трактата». Дружественно настроенный к Бловицу делегат подумал и сказал ему: «Не просите Бисмарка до тех пор, пока не повидаетесь со мной. Завтра между часом и двумя я буду гулять по Вильгельмштрассе».

На другой день в назначенный час тот же делегат подошел к Бловицу и торопливо бросил ему на ходу: «Приходите за день до закрытия конгресса. Обещаю вам вручить интересующий вас документ».

Слово свое он сдержал. Бловиц, со свойственным ему лукавством, продолжал осаждать Бисмарка просьбами выдать заблаговременно экземпляр трактата; ему отказывали на том основании, что такая льгота привела бы в бешенство прессу Германии. Таким образом, он убедился, что трактат будет роздан всем представителям печати одновременно.

Накануне закрытия конгресса, вечером, уже располагая полным текстом, но не имея вступления к трактату, Бловиц уговорил некоторых делегатов конгресса прочесть ему только что отредактированное вступление. Прослушав вступление один только раз, он запомнил его наизусть. После чего Бловиц покинул Берлин, не дожидаясь заключительного заседания конгресса. Чтобы усыпить своих подозрительных собратьев по перу, он показал им письмо Бисмарка с отказом и внезапный и неучтивый отъезд объяснил не в меру чувствительным и оскорбленным самолюбием.

Полный текст все еще «хранимого в тайне» трактата уже сходил с печатных машин «Таймс» в Лондоне, когда Бловиц, торжествуя, пересекал германскую границу. Бисмарк мог теперь сколько угодно рвать и метать, а агенты Штибера нашептывать свои подозрения насчет предателя-делегата (которого, впрочем, так и не раскрыли). Анри де Бловиц блестяще выполнил свою задачу, эффектно разыграв последний эпизод своей разведывательной эпопеи.

О русской разведке и шпионаже здесь было сказано не так много. Царская военная секретная служба как в военное, так и в мирное время стоила невероятно дорого и в большинстве войн оказывалась столь же невероятно безуспешной. Чтобы среднему русскому оправдаться, ему надо было заплатить за то, чтобы он шпионил за другими русскими.

Это проще доказать, чем объяснить; но, если для этого и есть какая-то причина, возможно, сложившаяся историческая практика предлагает идеальное решение. Внутренний шпионаж в царской России никогда не достигал совершенства, однако вырос до немыслимых размеров. Начиная с кошмарных времен Ивана Грозного и его опричнины, русские граждане долгие годы терпели самые разные бесчинства политической полиции, ее слежку, провокации и деспотические издевательства над законностью. Трудно сказать, какой была бы Россия без подобного шпионажа, ибо он был свойственен Московии, и единственный правитель, который попытался обойтись без него — Александр II, — нашел выход, объявив большую часть своего правления находящимся в бедственном состоянии, которое приравнивалось к военному положению.

Пробовались и другие способы его смягчения, но всегда в типичной для России форме, испытательной и временной. Либерализм в XIX веке десятилетиями спускался болезненным шагом, и повсюду полиция ограничивалась тем, что держала подозреваемых под наблюдением. Но российская система, также прогрессирующая, двигалась в диаметрально противоположном направлении, осуществляя наказания обвиняемых в административном порядке. Таким образом, царское правительство сохраняло в судебном разбирательстве ту секретность, которую все другие реакционные правители давно ограничили службой наблюдения.

Вместе с Оскаром Уальдом, который рассуждал о природе лондонских туманов, можно попытаться выяснить: есть ли в русской натуре нечто эдакое бунтарское и зловещее, что требует особого полицейского надзора, или что-то такое скрытное и властное, что лучше всего выражается в шпионаже и репрессиях политической полиции? Тысячи информаторов, агентов и шпионов были обычной частью населения. Возможно, они были алчными, жестокими или коррумпированными, но никогда безрезультативными. Так что спустя столетия, к началу XX века существенно вырос процент всех царских подданных выше класса крестьян и ремесленников, которые либо принадлежали к полицейской службе, либо прежде служили полиции, либо имели родственников среди жандармских чиновников, агентов и шпионов. Своего рода наследственный клан, действующий вместо самодержавия.

Насчет русского характера Максим Горький выразился следующим образом: «Я думаю, что русскому народу исключительно — так же исключительно, как англичанину чувство юмора — свойственно чувство жестокости».

Еще одной чертой являлась секретность. Все слушания в суде держались в строгом секрете; они не только проходили за закрытыми дверьми, но даже в холле судебного здания не находилось ни защитника, ни самого обвиняемого. И не только судебные заседания были секретными, все государственные организации являлись секретными. Едва ли не каждая официальная бумага помечалась надписью «секретно»; в министерстве иностранных дел вообще не было иных документов, кроме «секретных». Если нужно было пометить что-то действительно важное и секретное, писали «совершенно секретно», ибо само слово «секретно» утратило свой смысл.

Жестокость, властность и — секретность!

При таких условиях не иметь мощного отделения тайной полиции было бы невозможно.

В соответствии со стандартами своего времени, а также собственными стремлениями, царь Александр I был цивилизованным гражданином мира и просвещенным деспотом. Его сменил, как это часто случалось в переменчивом потоке Романово-Ольденбургской династии, настоящий тиран, Николай I, обладавший средневековыми взглядами и постоянно вращавший руль государства в обратном направлении. Николай смотрел на тиранию скорее как на религию, чем на спортивное состязание, и, кажется, предпочитал ее войне, скачкам или дамскому будуару.