труппы, я встретился с Семёновой. Она, конечно, была в курсе происходящего, сказала: «Коля, делай так, как нужно искусству». Марина понимала, что меня «едят» в театре, но в глубине души была уверена, что из Большого я никуда не уйду, что я слишком люблю этот Театр и что меня из него никто не отпустит.

В свободное время мы с Мариной Тимофеевной по-прежнему познавательно проводили время: ходили на бой быков, в музеи и в рестораны. Однажды она, я и присоседившийся к нам Янин пошли в Саграда Фамилиа. Побродили внутри собора, выходим – видим, стоит огромная очередь. Август месяц, солнце палит, воздух плавится. «А это, – вдруг останавливается Марина, – что за очередь?» – «Это на колокольню, Марина Тимофеевна». Она: «Я хочу на колокольню». – «Какая к черту колокольня? Плюс сорок пять градусов в тени!» – «Я хочу на колокольню», – упрямо повторяет Семёнова. Делать нечего, встаем в очередь.

Очередь идет медленно, стояли больше часа. У меня, темноволосого, голова так накалилась, что солнечный удар мог случиться в любую секунду. Прикрывшись газетой, брожу как тигр в клетке, а Марина стоит себе с Яниным под палящим солнцем, что-то оживленно обсуждая.

Наконец сели в лифт, поднялись наверх. Семёнова сделала шаг и вдруг: «Ой, я забыла, я ж боюсь высоты!» И прилипает к стене. И Янин вслед за ней: «Я тоже боюсь высоты». Она: «А что ты, дурак, пошел?» Он: «Пошел из-за вас». Тут я решил вставить свои «пять копеек»: «А вот теперь стойте! И пока я не погуляю и не посмотрю все, вы будете здесь стоять!» «Хорошо, я постою», – послушно отозвалась Марина, припав к стене.

Вечерами, когда спадала жара и с моря тянул ветерок, мы с Семёновой прогуливались по Ла Рамбла, главному бульвару Барселоны. Наш отель на нем находился. Я понятия не имел, что это место особенное, известное тем, что там «мальчики» друг с другом знакомятся. Все «мальчики» с «мальчиками», а я с Мариной. Мало того что мне 26 лет, а выгляжу еще моложе – жарко, потому я в коротких шортах и в легкой маечке.

На третий день наших гуляний Марина и говорит: «А тебе не кажется, что вокруг нас только юноши?» – «Мне кажется, что на нас смотрят как-то недружественно». – «По-моему, все смотрят на тебя! Вот тот, черненький, явно на тебя смотрит», – хихикнула Марина. А я же близорукий, я же еще и не вижу! В итоге кто-то из добрых людей меня просветил: «Ты что, не понял?! Это же такое место… специфическое, а ты там с бабушкой гуляешь!»

В очередной раз, когда Марина меня повела гулять, я ей говорю: «Марина Тимофеевна, вы знаете, мне сказали…» Она смехом залилась: «А ты только понял, да?» – «Вообще-то, я не понял, а мне объяснили». Ой, она хохотала до слез.

35

Помню, то адски жаркое, бесконечное гастрольное лето. В июле Bolshoi Ballet прилетел в Нью-Йорк. Танцевали мы в театре Дж. Баланчина «Жизель» в редакции Васильева и гала, в программе которого: I акт – «Аппиева дорога» из «Спартака», pas de deux из «Дон Кихота», полностью «Тени» из «Баядерки», которые я танцую с Г. Степаненко. Описать не могу, что такое танцевать «Тени» после pas de deux из «Дон Кихота». А во II акте шла «Симфония до мажор», где я танцевал свою III часть.

В день первого гала утром – генеральная репетиция. Только меня со Степаненко наше руководство убедительно «попросило» станцевать «Тени» в полную силу и в костюмах, видимо, чтобы наш пыл охладить. Расчет оказался неверным. Хотя к вечеру я не мог не то что подпрыгнуть, даже произнести «мама». Сказывалась и семичасовая разница во времени с Москвой.

Все ушли в отель, а я, полуживой, где-то в коридоре нашел кушеточку, оделся в теплое, потому что вокруг кондиционеры, и заснул на ней сном младенца. Это свойство моего организма – восстанавливаться во сне – всегда спасало. Проснулся, а поесть негде. Это же баланчиновский театр, Баланчин был против буфета. Обнаружил в сумке какой-то батончик, выпил чаю, загримировался и пошел танцевать.

«Аппиева дорога». Необыкновенный успех, просто триумф. «Дон Кихот» – тоже на ура. Начинаются «Тени»… И такое странное ощущение, будто людей в зале нет. Обычно, когда кордебалет теней с пандуса спускается, всегда аплодируют, а тут тишина. Мы с Галей переглянулись. Вышли на сцену, что ни делаем – тишина гнетущая, пугающая. Танцуем. От нас уже искры летят, ситуация чудовищная. Мы adagio заканчиваем – тягостная, убийственная пауза… И вдруг зал рухнул, сотрясаясь от аплодисментов! Мы несколько раз выходили на поклоны. Но эту секунду надо было еще дождаться! Свои вариации мы со Степаненко танцевали практически под овации, кода шла просто под крики и какое-то восторженное клокотание публики.

Но впереди еще «Симфония до мажор»… Мы танцевали балет Баланчина на родной сцене Баланчина. Тут нас враждебно принимали. И только когда мы с Машей Александровой затанцевали III часть, закончив свою вариацию, я услышал аплодисменты и крики «браво». После спектакля на сцену пришел Джон Тарас, он сиял, был очень нами доволен.

Мой гастрольный график в Нью-Йорке стоит того, чтобы его озвучить: 18 июля (вечер) – генеральная репетиция «Жизели»; 19 июля (утро) – генеральная репетиция «Тени», «Симфония до мажор»; 19 июля (вечер) – «Тени», «Симфония до мажор»; 20 июля (вечер) – «Тени», «Симфония до мажор»; 21 июля (вечер) – «Тени», «Симфония до мажор»; 22 июля (утро) – «Жизель»; 23 июля (вечер) – «Жизель».

Передо мной стояла только одна задача – выжить с таким репертуаром. Я брал плеер с наушниками, диск какой-нибудь любимой оперы, туфли – я всегда в новых туфлях танцевал – и уходил в Центральный парк. Садился в тень и шил свои туфли, слушая оперу. Прохожие и те, кто там бегал, наверное, смотрели на меня как на ненормального: июль, сидит на скамейке мальчик и шьет что-то непонятное.

Моя «Жизель» там – отдельная история. На генеральной репетиции ко мне подошел давний поклонник, приятель Максимовой и Васильева – Валерий Головицер, на тот момент уже житель Нью-Йорка. «Коленька! – сказал он вкрадчивым голосом. – Не надо надевать крест, нехорошо». Я удивился, это же костюм Живанши, глупости какие-то. После того как мы с Лунькиной станцевали спектакль, на следующий день, среди других рецензий, вышла статья А. Кисельгоф в The New York Times.

Из-за креста на моей груди Кисельгоф устроила настоящий скандал. В смысле, какое право я имел рекламировать свою религиозную принадлежность! О, Америка! Может, в угоду этому психозу надо всю хореографию Ж. Перро – М. Петипа во II акте «Жизели» поменять? Там же весь танцевальный текст испещрен этим символом – католическим крестом, да и на сцене, как мне