Людвига и, возможно, даже не совсем понимая, кто перед ним. Он весь оцепенел. Может, гость своим видом – нечесаный, злой, трясущийся – напомнил ему дьявола? Пусть, все равно. Пусть хоть дьявол его остановит, пусть доберется до правды, пусть не позволит…

Людвиг бесцеремонно хватает его за запястье, отворачивает манжету. Рука уже перетянута побуревшей повязкой, вторая тоже. Пугающий порыв – поцеловать эти раны, как целуют запястья ангелов, – останавливает лишь бесплотное эхо из глубин памяти:

«Нет для тебя ничего хуже, чем попробовать кровь».

– Черт бы вас побрал. – Враз ослабев, Людвиг шатается, наваливается на застонавшее фортепиано. Ему нужна опора, хоть какая-то, и – проклятье, да! – нужны объяснения. Он дорожит этим человеком. Слишком сильно, слишком давно, чтобы однажды опоздать.

– Успокойтесь, – доносится до него, и он скалится. Успокоиться? Ему?

Сальери встает, расправляя плечи и на глазах становясь прежним. Он улыбается светло и заботливо, но для Людвига это превращение не уступает по жуткости тем, что можно видеть в карнавальных мистериях: когда славный юноша обращается в беса, а невинная дева – в Смерть. Он даже вздрагивает, снова сглатывая.

– Приятно, что вы навестили меня. – Сальери все смотрит Людвигу в лицо, даже не пытаясь освободиться из трясущейся хватки. – Я вас недавно вспоминал.

Его снова о чем-то просят – вернее, ему что-то предлагают. Когда все же начинают мягко разжимать пальцы; когда спрашивают, чего он желает в поздний час, кофе, вина, а может, молока с пряностями – оно популярно в Озерном краю и отлично согревает в промозглые ночи? Да. Ему щедро предлагают то же, что пятнадцать лет назад. Вот только он уже не мальчишка, который мог трусливо – просто из желания не порушить ни свой хрупкий сиротский мирок, ни чужой блистательный, полный незримых терзаний ад – согласиться.

– Вы делаете это не впервые, – шепчет он, перебив. – Какой же… какой я дурак. Зачем, зачем вы раните руки?

Сколько он молчал? Почему? Он должен был впиться в Гайдна, когда тот проболтался; нет, он должен был на первом же балу в Вене, сразу же…

– Людвиг, – мысль обрывает очередной мягкий оклик.

– Не впервые, – упрямо повторяет он.

Сальери не злится – лишь улыбается. Уже иначе: блекло, болезненно, зато по-настоящему. Наверное, Людвиг, давно оставивший позади даже юность, сейчас кажется ему трогательным ребенком. И пусть.

– И вовремя останавливаюсь, как видите, – откликается наконец он, глубоко вздохнув, и добавляет с незнакомой, почти умоляющей интонацией: – Поймите, прошу. Так мне легче.

– Легче? – снова Людвиг содрогается. – Да почему?!

Сальери отходит к столу. Возвращается с платком и принимается тщательно протирать клавиши фортепиано, потом бесшумно и бережно закрывает крышку. Людвиг ждет. Больше всего хочется упасть в кресло и закрыть лицо руками, но он все всматривается, всматривается в черные отражения на полированной древесине. Он не отступится. Хватит.

– Если я скажу, – продолжает наконец Сальери, глядя туда же, – вы отвернетесь, потому что это, пожалуй, безумие. Если не скажу, тоже отвернетесь, помня ваш горячий нрав. Так что я выбираю второе. Вам этого не нужно. Милости прошу: злитесь, браните меня любыми из ваших привычных…

– Я сам решу, что мне нужно, с вашего позволения! – выплевывает Людвиг, сорвавшись. Кровь предательски приливает к шее и лицу. – И никак… ничем… я больше никогда не буду вас обзывать, простите меня уже, ну!

Дела плохи – и злится он от беспощадной ясности этого. Сальери не склонен кого-то пристыжать, выволакивать на свет давние обиды, но сейчас сделал это: вспомнил их ссору незадолго до истории с Веселым Королем. Тогда Людвиг, у которого накопилось много свежих сочинений, захотел устроить академию, но с залом никак не везло. Наконец его пригласил старый добрый Ан дер Вин, но в один из предрождественских дней, когда Сальери проводил благотворительный концерт. Переносить было поздно, некуда, и Людвиг решил рискнуть. Сразу выяснилось: многие музыканты, на которых он рассчитывал в оркестре, выбрали помочь Сальери. Одни объясняли это по-христиански, другие добавляли, что маэстро иначе отлучит их от Общества – в Пасху и Рождество он делает так со всеми дезертирами. На этот раз он тоже поставил четкий ультиматум. Поставил, зная, с кем столкнулся лбами.

С расстояния в год Людвиг знает: это нужно было просто принять. Видит компромиссы – например, сесть Сальери на хвост, предложить Обществу пару своих вещиц, там и так исполнялось кое-что из его сонат. Но тогда, взвинченный, вынашивавший убийственные антифранцузские планы, Людвиг не владел собой. Казалось, все ополчились против него; казалось, никому он не нужен. За пару дней до академии он ввалился к Сальери и устроил отвратительную сцену, где среди прочего выпалил: «Долго же спало ваше двуличие, Аксур[90]!» К чести Сальери, он не ударил его. Ожидаемо – вернее, ожидаемым это увиделось позже – не попытался извиниться, не сказал хотя бы «Мне жаль». «Людвиг, скоро Рождество, и сиротам нужны деньги», – почти все, что он ответил. Но Людвиг не образумился – изрыгнул вторую тираду, за которой на деле прятал отчаянный вопль: «А я вот совсем не знаю, что нужно мне, чтоб чувствовать себя хоть немного лучше!» К концу он оглох, согнулся от боли в желудке, но продолжил орать. Бледный, сжавший губы, устало сложивший руки на груди Сальери выслушал все, глядя сверху вниз, а потом бросил сухое «Uscire!»[91], развернулся и скрылся на лестнице. Слово Людвиг прочел по губам, не услышал и в ватной тишине отправился прочь. Концерт прошел в полупустом зале. Не успевший сыграться оркестр испортил треть сочинений, а главное – Людвиг ничего уже не хотел.

Дальше он мучился, долго. В Сочельник – извинился перед всеми музыкантами, которых успел послать к черту; в тот же день долго скитался по улице Сальери, но поговорить не решился. В итоге Сальери еще через пару дней пришел сам и… не один. Следом порог переступил застенчивый голубоглазый юноша с лицом одновременно длинным и круглым, но приятным. Сальери сказал: «Людвиг, с праздниками. Это Рудольф. Его… родные считали, что ему лучше быть моим учеником, но он мечтает о вас. С детства. И он очень хороший». Неизвестный Рудольф[92] зарделся, а Людвиг вмиг его узнал. Неизвестный? Перед ним стоял младший ребенок покойного императора Леопольда, и само явление такой особы в захламленное жилище было немыслимым. Людвиг нахмурился и молча, осторожно поманил Сальери ближе, потом передумал, покачал головой и показал на коридор. Слышал он в тот день хорошо, но в горле стоял такой ком, что говорить не получалось. Они вышли, и первым, что Людвиг выдохнул, словно сгусток желчи