не помогал ему так, как мог бы, будь он, например, моим учеником. Я давал ему биться одному, верил, что он победит просто потому, что он этого заслуживал, но… для нашего мира он был хрупок. Мы все были его ядом, мы дали ему умереть, а теперь играем его музыку, будто это его воскресит.

– Воскрешает в некотором смысле, – мягко возражает Людвиг. – И сами понимаете, вряд ли он был из тех, кому нужна помощь соперников.

– Соперников, – тихо повторяет Сальери. – А впрочем, я ведь и сам вам это говорил. Да, он был тот еще гордец, просто с расстояния лет думать об этом все тяжелее.

Людвиг с горечью кивает.

– Знаю, у вас все было сложно; на примере брата – знаю. В том числе поэтому и избегаю друзей-музыкантов.

– А меня? – все так же негромко, тепло переспрашивает Сальери, и во взгляде его Людвиг читает то ли жалость, то ли надежду.

– А вы все знаете и сами! – выпаливает он, не желая по новой впадать в мальчишескую сентиментальность. – И слушайте вот еще что. – Кулаки сжимаются, голос срывается, но в конце концов удается сделать его почти рыком: – Кому бы вы там ни отдавали кровь, не нужно делать это за мое здравие, хорошо? Молитесь, просто молитесь, мне более чем довольно. Крови и так льется многовато.

– Хорошо. – Сальери не перебивает. В глазах его проступает вдруг вина. – Боже, Людвиг. А ведь вы правы. Не зря даже ван Свитен звал вас порой святым существом.

– Чего? – От удивления даже переспрашивает он просторечно, округляет глаза, а потом неловко шутит: – Изумительно! Для Гайдна я был помесью ежа и Сатаны, а для него, значит…

– Да, я случайно слышал об этом в Хофбурге, – смеясь, подтверждает Сальери, но глаза остаются серьезными. – Удивился. К дискуссии не присоединился.

«А что бы вы сказали, если бы…» – рвется с языка, но Людвиг сдерживается. Нет, нет, хватит, откровенности меж ними и так слишком много. Он молчит, отрешенно слушая ночь и не без удивления убеждаясь: с момента, как он шагнул в кабинет, глухота присмирела. Да, у него еще бывают минуты и часы нормального слуха, но чтобы такого чистого…

– Людвиг. – Сальери вырывает его из мыслей, опять смотрит встревоженно. – Я совсем свел вас с ума и даже не спросил, зачем вы здесь.

– Я… – Он запинается. Сам ведь не знает. – Да так. Можно сказать, бессонница.

– Ваша квартира-то в порядке? – допытывается Сальери. – Может, вам нужны деньги? Или хотите пожить тут? Тут бывают разные гости, но…

– Не волнуйтесь, продержусь, – уверяет он, напуская на себя самый бодрый вид. – Все в порядке. Я даже работаю над заказом, музыка для пьесы Гете, не поверите, там свергают владычество оккупантов!

– Любимый поэт и бальзам на душу, да? – Сальери улыбается. – Это хорошо.

Людвиг кивает, но улыбаться тяжело. О чем они, о чем? Правильнее увещевать Сальери дальше, твердить: «Забудьте о крови, забудьте о Смерти, она бы не пришла к вам во плоти, она выбрала бы кого-то другого, с сердцем более темным». И он готов это выпалить, но вдруг видит у Сальери за спиной Безымянную – в черной одежде, в маковом венце. Она медленно проходит кабинет и встает у двери, не сводя с Людвига странного требовательного взгляда. Она обеспокоена. Но чем?

– Я непременно хочу услышать эту музыку, Людвиг, – снова заговаривает Сальери, потрепав его по плечу. – Может, что-то сыграете сейчас? Не хотите заночевать у меня? Французы тут всюду, поздно возвращаться опасно.

Безымянная кивает, явно подсказывая ответ. Людвиг думает согласиться, он здорово устал, да и присмотреть за Сальери сегодня стоит.

– Я… – начинает он.

Что-то екает внутри, и «с радостью» не срывается с губ. Резко, будто налетев вихрем, оживают чертовы голоса в голове и в унисон визжат: «Поспеши, поспеши отсюда, нечего!» Он даже не понимает, что это, тревога, неловкость или смутное воспоминание о недоделанном домашнем деле? Недописанном письме, незапертой двери или, может…

– Нет. – Безымянная хмурит брови. – Нет, но я вас еще навещу. А сейчас мне пора.

Небо за окном чернильно-черное. По нему словно рассыпан жемчуг, но надвинулось оно слишком близко. Вихрь продолжает что-то выть в голове.

– Проводить вас? – предлагает Сальери. – Дать карету?

– Не нужно, я не боюсь оккупантов! – Непонятный узел в груди стягивается лишь туже, и, борясь с ним, Людвиг опять начинает пустую браваду. – Я гуляю вечерами довольно часто, и ничего! У них, кстати, сносная дисциплина, есть вполне воспитанные твар… люди.

Он вопросительно вглядывается в зеленые глаза Безымянной, но та, отступив спиной вперед, проходит сквозь дверь или, может, растворяется в пустоте. Ни слова, ни жеста. Да что это было? Она выглядела напуганной. И, кажется, сердилась.

– Пойдемте хоть до крыльца, – зовет Сальери, и Людвиг слушается.

На первом этаже, в холле, возле пустой вазы, ветте снова приветствует Людвига тяжелым нервным взглядом. Тихо подступает. Берет под локоть. Сальери открывает дверь, выпускает их и, пожимая на прощание руку Людвига, с грустью говорит:

– Все же лучше бы вы уехали, слишком у вас горячая голова. Может, как ваш младший…

– Нет, – отрезает Людвиг почти злобно, зубы опять приходится сжать. Одно упоминание Николауса, покинувшего Вену еще год назад и, разумеется, не вернувшегося сейчас, по многим причинам обжигает. – Нет, герр Сальери, представить боюсь, что было бы, окажись я… в обстоятельствах Нико. А вы? – Тему нужно скорее закрыть, и ради этого он все же задает терзающий его вопрос: – Почему остаетесь вы? Город в руинах, люди в руинах…

– А разве здесь руин больше, чем в прочих местах? – вздыхает Сальери. – Они сейчас везде одинаковы. Нужно беречь свои.

Снова становится холоднее. Жестокие слова… но Людвиг кивает. Сальери, сжимавший его ладонь все это время, наконец ее отпускает и, понизив голос так, словно знает о белокурой женщине рядом или о других лишних ушах, говорит:

– Спасибо, Людвиг. Вы пришли очень вовремя.

– Но ведь к моему приходу вы уже… – слово подбирается с трудом, – прекратили.

– И все же. Ничего так не возвращает к жизни, как… – Сальери на миг отводит глаза. – Неважно. Слишком сентиментально; видимо, я безнадежно старею. Доброй ночи.

– Доброй.

Безымянная, все такая же напряженная, тянет его за рукав, на мостовую. Может, она замерзла, если способна замерзать; может, устала за непростой день где-то среди стрельбы и смерти, может, даже соскучилась. Людвиг безропотно подчиняется, но его окликают снова.

– Кстати, друг мой. – Он оборачивается. Сальери стоит на прежнем месте и глядит уже иначе, немного смущенно. – Не сочтите за дерзость или фамильярность, но скажите… вы счастливы в любви? Эта сторона вашей жизни всегда в