«Людвиг, нам пора», – шепот ветте похож на порыв ветра. А Людвиг опять чувствует, что краснеет, опять мечтает куда-нибудь провалиться, сразу по двум причинам: спрашивает тот, перед кем он неизменно робеет, а отвечать придется в присутствии той, которая…

– Я один, герр Сальери, – удается выдавить ему. – У меня были увлечения, оставившие самые светлые воспоминания, я даже хотел жениться, как вы помните, но…

Но.

– Возможно, и со мной кто-то ходит рука об руку, – тихо прибавляет он. Дрожит ладонь, вцепившаяся ему в локоть. – Я бы сказал так. И этим кем-то я очень дорожу. Я… мы не пропадем и сейчас.

Он уверен: над ним посмеются, пусть мягко, подметят, что в чем-то он все же не повзрослел. Но Сальери слабо улыбается и делает мягкий шаг назад. Открывая дверь и кивая, говорит:

– Тогда напишите для этого кого-то музыку. Какой еще не писали. Времена темные, но вы правы, все это намного вернее, чем отдавать кровь. До встречи.

Когда он уходит, Людвиг поднимает голову к небу. Оно все более чернильно-жемчужное, но необъяснимо пугает, как обугленный церковный купол. Потом он переводит взгляд на свою ветте, готовый заискивающе поинтересоваться: «Что думаешь о моих словах?» Не успевает.

– «Ничего так не возвращает к жизни, как если о тебе вспоминает дорогое существо». Он хотел сказать это.

Людвиг не отвечает, но в груди теплеет. Лица касается прохладный ветер, и мысли о Сальери сменяются – вернее, продолжаются – другими.

«Напишите для этого кого-то музыку».

Имя молодой женщины, держащей его под руку, Людвиг не угадывал более семи лет. Она все равно исчезает снова и снова, но так ему легче. И все же… не произнося имен, он хранит в голове одно. Оно крутится в снах, оно уже выведено на титульном листе странной вещицы, которую Людвиг никому не показывает. Он надеется сохранить тайну, пока…

…Пока не будет уверен. Только бы ветте ничего не узнала заранее. А ныне пусть верит, что он отступился, пусть думает, что Джульетта – а за ней овдовевшая Жозефина, и Тереза, и несколько певиц занимали и еще займут его мысли, находили или найдут рано или поздно настоящий путь в его сердце. Жозефине, например, это почти удалось: попытки Людвига утешить ее после смерти Дейма переросли в теплую дружбу, дружба затянулась и увенчалась целой серией нежных писем. Две вещи сгубили ее: во-первых, в письмах Людвиг порой забывался и писал «Она» вместо «ты», воображая иного адресата, а во-вторых, в 1805 году Жозефина оказалась в числе тех, кто просто сбежал из Вены и долго не выходил на связь, будто пытаясь спрятаться от войны. После ее возвращения общение продолжилось, но холоднее, было для Людвига уже будто… замаранным.

– Пойдем домой скорее. – Безымянная вдруг совсем как ребенок дергает его за руку, заставив едва ли не подскочить. – Пойдем, ты и так сильно задержался, Людвиг!

Вдалеке что-то хлопает. Взрыв? Нет, непохоже, слишком тихо. Безымянная ахает, дергает руку резче, ругается сквозь зубы, и все это тоже совсем ей несвойственно.

– Неужели боишься? – Людвиг послушно делает несколько шагов вперед, но то ли от тайной тревоги, то ли, наоборот, от легкой эйфории в нем опять просыпается мальчишка. – Да что ты? Они тебя не видят. Не тебя будут бить, если что, а я уж как-нибудь…

– Людвиг! – повторяет она не с раздражением, с отчаянием, бегло глянув через плечо, но продолжить не успевает.

С параллельной улицы доносится быстрая французская речь, почти сразу – шаги. Сердце падает в желудок; прохладная ладонь в ладони Людвига становится вдруг обжигающей, вновь дергает – и он несется по мостовой, к ближайшему дому. Крыльцо украшено громадными безвкусными колоннами, можно затаиться на покрытых щебнем ступенях. Запыхавшись, Людвиг садится на корточки и прижимается щекой к мрамору, ладони унизительно потеют. Черт знает, кто там болтал, наверняка солдатня просто возвращается из кабака, вот только…

Речь была яростной. Потому и обратила в бегство. Позорно, но разумно.

Безымянная рядом, стоит на виду, прижимает палец к губам. Ничего не говорит, но в глазах – сумеречная зеленая гроза. Людвига чем-то пугает и ее силуэт тоже, он вжимается в колонну сильнее и заставляет себя дышать пореже. Ну же, давай. Ты пробежал не так много, а вот если бежать придется дальше…

– К стене?

– Да, пошли.

Приблизившиеся голоса доносятся как сквозь подушку, но понять их можно. Шаги же – выверенные, быстрые, твердые – вовсе грохочут. Людвиг морщится, потирает занывшие уши, но только собирается зажмуриться, как солдаты появляются из-за поворота – и он цепенеет от нового приступа дурноты, впивается в колонну пальцами.

– Ну! Шевелись.

Офицеров в бело-синей форме трое, красные нашивки и воротники кажутся в ночи ярче. Двое молодых мужчин ведут третьего, заломив ему руки. У последнего белокурые волосы, лунно-бледные запястья, пол-лица в крови, а черты неестественно, ажурно тонкие. Да мужчина ли это? Чем больше Людвиг вглядывается, тем сильнее сомневается.

Он – она? – дергается, выплевывает ругательство, и ее бьют в ребра. Дальше она идет, согнувшись, но нескольких мгновений, пока звездный свет выхватывал обращенное к конвою лицо, Людвигу хватило, чтобы не только утвердиться в догадке, но и вспомнить. Он видел ее однажды. Это «грабенская нимфа», которой беззастенчиво восхищался Каспар много лет назад. Она сейчас коротко острижена, грудь чем-то перемотана, одежда далека от трактирных платьев. Но хрупкую женщину невозможно не узнать, невозможно и не поддаться жуткой иллюзии. Когда конвой проходит, Людвиг поворачивает голову вправо, лишь бы убедиться: Безымянная на месте, стоит, сияя серебром. Это не ее ведут туда, откуда, как все в Вене знают, не возвращаются.

– Стоило все же показать его величеству, кто рвался убить его сегодня, – доносится уже издали. На это отвечают смехом:

– Ради бога, Жан, зачем ей такая честь? Девок много, убийц и подавно, а император один, и сегодня он, говорят, не в духе!

Тук-тук, тук-тук. Шаги звучат еще долго, гулко и беспощадно возвращаясь к Людвигу. Расстрельные шаги, шаги тех, кто все решил сам и кого ждет лишь похвала. В оккупации не угадаешь, чем обернется для тебя диверсия независимо от тяжести: возможно, просто изобьют; возможно, бросят в тюрьму; возможно, сам Бонапарт, забавляясь, помилует тебя за «мужество и верность родине». А возможно, ты встретишь рассвет мертвым, в наспех зарытой яме. Почему женщине досталась эта участь? Скорее всего, она была груба и не выдала других повстанцев. Пытали ли ее? Людвиг дрожит. Все-таки жмурится, прикрывает на несколько мгновений и уши, но