и игл, было: «Простите меня, пожалуйста». Сальери кивнул, пристально глядя на него, а потом полушутливо выдал: «А ведь я боялся идти к вам один, вдруг убьете. Буквально приношу вам кровавую жертву!» Так Людвиг обзавелся единственным другом в императорской семье, а впоследствии – тем самым меценатским пособием, облегчившим жизнь. Тогда над признанием Сальери он засмеялся, а вот сейчас резко вспоминает, что разглядел под его левым рукавом краешек чего-то похожего на обагренный бинт.

– Не буду, – повторяет Людвиг твердо. Их с Сальери глаза встречаются, в горле встает очередной ком. – Пожалуйста…

Пусть поймет: это значит «Не отвернусь», это умоляющее «Не молчите». Кажется, понимает. Глубоко вздыхает, оправляет манжеты и наконец шепчет:

– Людвиг, иногда целую жизнь, от самой колыбели, нас преследуют некие… нематериальные явления. Мы будто притягиваем их самой своей сутью. Вам это знакомо?

Он ждал чего угодно, но не этого – потому сначала ошалело мотает головой. Затем опять становится необъяснимо дурно, поднимается скверное предчувствие – подобное ведь говорил и ван Свитен! Сальери продолжает, все так же неразличимо:

– У иных это хорошие вещи. Любовь. Везение. Вдохновение, нескончаемое и почти мистическое, а может, и тот самый талант, который то ли есть, то ли нет. А некоторых… некоторых преследует дурное. Неудачи. Предательства. Смерть. Словно духи, не всегда добрые, – или иные существа? – едва мы рождаемся, вглядываются в наши лица, берут нас за руки и шепчут: «Я буду танцевать с тобой, пока ты не умрешь».

Людвиг слушает молча – почти завороженный тем, как меняется интонация, как шепот становится рокотом и как звенит воздух меж их с Сальери лицами. Какая жуткая… фантазия, иначе не скажешь, ведь верно? Так он думает, думает… а глаза бегают, как бегали у барона. Он ищет в комнате кого-то третьего, но пока не может найти, а подспудно вспоминает иные слова, горькие, сказанные в таком же золотистом сумраке девять лет назад.

«Я не выбирала… мир полон созданий… не все они видят друг друга…»

– Со мной словно ходит рука об руку она – Смерть, – медленно продолжает Сальери, и Людвиг опять всматривается в его глаза. – Ходит долго, но никогда не касается. Подумайте, вспомните кого угодно. Что угодно. Но не меня, понимаете, не меня… – Дрогнув, его губы сжимаются. Он жмурится и выдыхает тише, с сильным акцентом: – Почему? Почему не меня? И вот каждый раз, видя, как кто-то близкий страдает, или вспоминая умерших, я…

Людвиг молчит, не в силах ответить, да и не уверен, что ответ нужен. «Ошибаетесь»? «Это все не так»? Пробирает ознобом, во рту пересыхает, а думает он о них – о важных для Сальери жизнях, так ярко горевших на холодном венском небосклоне и так быстро угасших. Фрау Реза, Алоис, несколько младших девочек, опекун-наставник – Гассман, кажется? – Глюк, Иосиф и Великий Амадеус. И… видимо, он, Людвиг, еще живой. Не наслушавшись ли его страдальческих воплей, Сальери в очередной раз схватился за нож в Рождество?

– Я говорю ей: «Вот кровь, но не приближайся, не приближайся!» – Сальери потирает болезненно горящие глаза; сверкает серебром львиная голова. Все еще носит… Повернув перстень раз, другой и оставив печаткой внутрь, тускло продолжает: – И вот, смотрите, к чему мы пришли. Смерть несу и я сам. Мы в «Тараре», Людвиг, в каком-то диком «Тараре», где нет героя, который бы нас спас, но где каждый день кто-то умирает. И это в том числе моя…

– Нет! – выдыхает Людвиг сипло, едва поборов порыв опять схватить его за руку. Сдерживается, просто сжимает плечи. – Нет, нет, это не так, а то, что эти глупцы творили революцию именем вашей оперы…

– Глупцы, – с горькой улыбкой повторяет Сальери. Его руки касаются плеч Людвига в ответ. – Как вы выросли, мой друг.

– Как горько слышать это в тридцать семь, если бы вы знали, – отзывается он и закрывает глаза.

Сколь долго, отчаянно он завидовал Сальери – его изумительной способности распрямляться после ударов. Смерть, предательство, любая оплеуха судьбы – и вот он уже снова кого-то учит, помогает найти признание, устраивает очередное благотворительное мероприятие. В том же Гейлигенштадте, после всего-то любовной неудачи, хандря и не делая ровным счетом ничего полезного, Людвиг захлебывался в этой зависти. Он наивно считал львиную жизнестойкость учителя изумительным чародейским свойством его натуры, считал, что подобный внутренний свет – штучный, раздаваемый по особым небесным спискам дар. Но к дару прилагалось что-то пагубное. Смерть… как могла бы выглядеть ходящая рядом Смерть? Как выдержать ее страшную дружбу? «Я буду танцевать с тобой, пока ты не умрешь». Жаль… как жаль, что ответ он находит лишь один, хлипкий и наивный.

– Она не касается вас, – решившись и открыв глаза, начинает он, – потому что мудра. Не смеет. Вы еще нужны миру. Особенно. Особенно, понимаете?

Сальери не отводит взгляда, но его глаза кажутся пустыми и непривычно темными.

– Зачем я буду нужен ему, если останусь один? Я едва справляюсь уже сейчас.

По новой бросает в дрожь. Людвиг стискивает зубы, чтобы не возопить: «Если не справляетесь вы, то остальные и вовсе обречены!» – но преодолевает себя и слабо улыбается:

– Такого не случится, клянусь. Один друг у вас будет всегда. Не бог весть какой, но да.

Они так и стоят, держа друг друга за плечи. Тепло чужих ладоней Людвиг чувствует словно всей кровью; собственные замерзшие руки, наоборот, кажутся ледяными. Наверняка их хочется сбросить, но Сальери не сбрасывает. Смотрит в лицо долго и пристально, а потом одной ладонью осторожно, как маленькому, поправляет Людвигу волосы. В том месте, где на прошлой неделе проступила первая седина.

– Спасибо. Но прошу, Людвиг. Переживите меня.

Он не может обещать, но обещает – будто не запутался уже в своих недугах, будто его жизнь не может оборвать штыком первый попавшийся пьяный офицер. Он не решается обнять Сальери, медленно отступает – и, ища, где спрятать взгляд, опять утыкается им в крышку фортепиано.

– Кстати, – он просто пытается перевести тему на что-то, от чего будет меньше щемить в груди, – вы играли Моцарта чудесно. Обидно, что вы не любите преподавать фортепиано, большая потеря.

Сальери вздыхает, опять начинает крутить на пальце серебряного льва.

– Я всегда играю его, когда рядом никого, а вокруг сгущаются сумерки. Так… светлее.

– Вам его не хватает. – Однажды Людвиг уже сказал это и пожалел, жалеет и теперь, слыша новый вздох, более глухой и затрудненный.

– Еще одно мое «простите», Людвиг. – Глаза Сальери опять болезненно вспыхивают. – Я ведь тоже виноват в его смерти. Я всегда был там, где хотел быть он. Я