Когда старая машина Роба, треща и фыркая, подкатила подороге, Мэгги, как всегда, стояла на веранде и помахала ему рукой — знак, чтовсе в порядке и ей ничего не нужно. Роб остановил машину на обычном месте итолько начал разворачиваться, как из нее выскочил человек в рубашке, шортах исандалиях, с чемоданом в руке.

— Счастливо, мистер О'Нил! — крикнул, отъезжая,Роб.

Но никогда больше Мэгги не спутает Люка О'Нила и Ральфа деБрикассара. Это не Люк — даже на расстоянии, в быстро меркнущем вечернем светенельзя ошибиться. И вот она стоит, ошеломленная, и смотрит, как идет к ней подороге Ральф де Брикассар. Так, значит, все-таки она ему желанна? Иначе зачембы ему приезжать к ней в такое место под именем Люка О'Нила.

Она оцепенела, не слушались ни ноги, ни разум, ни сердце.Вот он, Ральф, он пришел за нею, почему же она ничего не чувствует? Почему небежит навстречу, не кидается ему на шею, почему нет той безмерной радости,когда забываешь обо всем на свете? Вот он, Ральф, а ведь только он ей в жизни инужен — разве она не старалась целую неделю внушить себе обратное? Будь онпроклят, будь проклят! Какого черта он заявляется как раз теперь, когда онастала наконец вытеснять его если не из сердца, то хоть из мыслей? А теперь всеначнется сызнова! Оглушенная, злая, вся в испарине, она стояла и тупо ждала исмотрела, как он, высокий, стройный, подходит ближе.

— Здравствуй, Ральф, — сказала она сквозь зубы, неглядя ему в лицо.

— Здравствуй, Мэгги.

— Отнеси свой чемодан в комнату. Хочешь чаю? —сказала она, все так же не глядя, и пошла впереди него в гостиную.

— С удовольствием выпью, — таким женеестественным, натянутым тоном отозвался Ральф.

Он прошел за нею в кухню и смотрел, как она хлопочет: налилаиз-под крана горячей воды в чайник для заварки, включила электрический чайник,достала из буфета чашки, блюдца. Подала ему большую пятифунтовую коробкупеченья, он высыпал на тарелку пригоршню, другую. Электрический чайник закипел,Мэгги выплеснула воду из маленького чайника, заварила свежий чай. И пошла счайником и тарелкой печенья в гостиную, Ральф понес за нею блюдца и чашки.

Все три комнаты шли подряд: спальня по одну сторонугостиной, кухня по другую, за кухней — ванная. Тем самым в домике имелись двеверанды, одна обращена к дороге, другая — к берегу. И тем самым, опять же, сидядруг против друга, каждый мог смотреть не в лицо другому, а куда-то вдаль.Стемнело внезапно, как всегда в тропиках, но в раздвижные двери вливалосьмягкое теплое дыхание ветра, негромкий плеск волн, отдаленный шум прибоя урифа.

Они молча пили чай, к печенью не притронулись — кусок не шелв горло; допив чай, Ральф перевел глаза на Мэгги, а она все так же упорносмотрела, как шаловливо машет листьями молоденькая пальма у веранды, выходящейна дорогу.

— Что с тобой, Мэгги? — спросил он так ласково,нежно, что сердце ее неистово заколотилось и едва не разорвалось от боли:спросил, как бывало когда-то, как спрашивает взрослый человек малого ребенка.Совсем не для того он приехал на Матлок, чтобы увидеть взрослую женщину. Онприехал повидать маленькую девочку. И любит он маленькую девочку, а не взрослуюженщину. Женщину в ней он возненавидел с первой минуты, едва Мэгги пересталабыть ребенком.

И она отвернулась от пальмы, подняла на него изумленные,оскорбленные, гневные глаза — даже сейчас, даже в эту минуту! Времяостановилось, она смотрела на него в упор, и у него перехватило дыхание,ошеломленный, он поневоле встретился с взрослым, женским взглядом этихпрозрачных глаз. Глаза Мэгги. О Господи, глаза Мэгги!

Он сказал Энн Мюллер то, что думал, он и вправду хотелтолько повидать Мэгги, не более того. Он любит ее, но вовсе не затем онприехал, чтобы стать ее любовником. Только увидеть ее, поговорить с ней, бытьей другом, переночевать на кушетке в гостиной и еще раз попытаться вырвать скорнем вечную тягу к ней — он издавна ею околдован, но, быть может, еслиизвлечь это странное очарование на свет Божий, он сумеет собраться с духом инавсегда освободиться.

Нелегко освоиться с этой новой Мэгги, у которой высокаягрудь, тонкая талия и пышные бедра, но он освоился, потому что заглянул ей в глаза,и там, словно лампада в святилище, сияла его прежняя Мэгги. В неузнаваемом,тревожно переменившемся теле — тот же разум и та же душа, что неодолимопритягивали его с первой встречи; и пока он узнает их в ее взгляде, можнопримириться с новой оболочкой, победить влечение к ней.

Он и ей приписывал те же скромные желания и мечты и несомневался, что ничего иного ей от него не нужно, так он думал вплоть дорождения Джастины, когда Мэгги вдруг накинулась на него, точно разъяреннаякошка. Да и тогда, едва утихли гнев и обида, он объяснил эту вспышку еестраданиями, больше духовными, чем телесными. Сейчас он наконец увидел еетакой, какой она стала, и теперь с точностью до секунды мог сказать, когда жесовершилась перемена и Мэгги впервые посмотрела на него глазами не ребенка, аженщины — в ту встречу на дрохедском кладбище, в день рожденья Мэри Карсон. Втот вечер, когда он объяснял, что не мог на балу быть к ней внимательнее —вдруг подумают, будто он по-мужски ею увлекся. Она как-то странно посмотрела нанего тогда и отвернулась, а когда опять посмотрела, непонятного выражения вглазах уже не было. И лишь теперь он понял, что с тех пор она видела его в иномсвете; и ее тогдашний поцелуй был не мимолетной слабостью, после чего она вновьстала относиться к нему по-прежнему, — это ему только чудилось. Онстарательно обманывал себя, тешился этим самообманом, изо всех сил прилаживалего к своему раз навсегда избранному пути, облачался в самообман, как во власяницу.А она тем временем чисто по-женски обставляла и украшала свою любовь, будтовила гнездо.

Надо признаться, телом он желал ее еще после того первогопоцелуя, но желание никогда не было в нем так остро, так неотступно, каклюбовь; и ему казалось, это не две стороны одного и того же чувства, одно сдругим не связано. А она, бедняжка, оставалась непонятой, на нее-то не напалатакая безрассудная слепота.

Будь у него в эту минуту хоть какой-то способ умчаться сострова Матлок, он бежал бы от Мэгги, точно Орест от Эвменид. Но бежать былонельзя — и у него хватило мужества остаться с Мэгги, а не пуститьсябессмысленно бродить всю ночь по острову. Что же мне делать, как искупить своювину? Ведь я и правда ее люблю! А если люблю, так, уж конечно, потому, что онавот такая, как сейчас, а вовсе не в краткую пору ее полудетской влюбленности. Явсегда любил то, что есть в ней женского: бесконечное терпенье, с каким несетона бремя своей судьбы. Итак, Ральф де Брикассар, сбрось шоры, пора увидеть еетакую, как она есть, а не какой была когда-то. Шестнадцать лет назад,шестнадцать долгих, не правдоподобных лет… Мне сорок четыре, ей двадцать шесть;оба мы уже не дети, но мне несравнимо дальше до зрелости.

В ту минуту, как я вылез из машины Роба, ты решила, что всеясно, все само собой разумеется, не так ли, Мэгги? Подумала: наконец-то ясдался. И еще не успела опомниться, как мне пришлось показать тебе, что тыошиблась. Я разорвал твою розовую надежду в клочья, словно грязную тряпку. Ох,Мэгги, что же я с тобой сделал? Как я мог быть таким слепьм, таким черствымсебялюбцем? Вот приехал тебя повидать — и ровно ничего не достиг, толькоистерзал тебя. Все эти годы мы любили друг друга по-разному и совсем друг другане понимали.