Еще летом 69-го года в Александрову слободу пробился пешнекий Петр Волынец, бежавший из Новгорода. Пал в ноги государю, прах целовал иклялся, срывая голос, что новгородцы хотят предаться польскому королю, анаместником к себе просят князя Владимира Андреевича, что у них уже и грамотаоб этом написана и запрятана в Софийском соборе, за образом Богоматери, внадежде, что ее там никто и никогда не сыщет. Ждут только удобного случаяграмоту сию в Польшу передать, да тягаются именитые граждане новгородские заправо быть гонцом: ибо гонцу хоть и первая веревка, ежели схватят, но и первыепочести, ежели вывернется. Небось круль осыплет златом-серебром того смельчака,который привезет ему долгожданное известие о готовности Великого Новгорода лечьпод его поганый ляшский сапог! И архиепископ новгородский Пимен, и заточенный вТверском Отрочем монастыре Филипп всячески те гнусные затеи поддерживают и ждутне дождутся польских освободителей, а тем временем всяко переманивают на своюсторону ближних людей государевых, среди которых… страшно произнести!

Государь отправил в Новгород вместе с этим Петромдоверенного человека, и что же? Письмо и впрямь отыскалось за образомБогоматери, подписи Пимена и других первых граждан Новгорода оказались верными.Охоту к изменам надо было перебить на корню! Под зиму царево войско выступило впуть, начавши науку – чтобы впредь неповадно было! – с тверских владений, новот что поражало Ивана Васильевича с самого первого дня пути: похоже было,будто изменники заранее знают о его приближении, будто их предупредили.

Кто? Неужели прав оказался Петр Волынец с его доносом?Неужто и впрямь предательство совсем рядом?..

То там, то здесь вспыхивали внезапные очаги сопротивления,но их погасили с такой яростью, что Новгород встретил государя с покорностью итрепетом.

По пути Иван Васильевич послал Малюту в Тверской Отрочмонастырь к бывшему Филиппу – привести и его к покорности. Зловредный Колычевответил такой лютой бранью, что Скуратов не сдержался и заставил его замолчатьнавеки. Правда, ума хватило отбрехаться от могущих быть попреков, сказавши, чтоФилипп сам ноги протянул по причине большой духоты, царящей в его каморе.Помнится, Иван Васильевич сразу заметил, какое при этих словах сделалось лицо уБасманова… но тогда время Басманова давать ответы на все странные вопросы ещене пришло, и царь сделал вид, что ничего не заметил. Ему еще нужна была сила ивоенная сметка Алексея Даниловича, и жестокость Федьки-похабника, да иВяземский ему был нужен, и хоть об опасных разговорах между ними и всемипрочими ему уже донесли, все же он взял их с собою в Новгород, потому что лучшебыло держать тех, в ком сомневаешься, на виду, при себе, не давая им коситьсяна сторону. Конечно, приходилось опасаться удара ножом в спину или ядовитогозелья, но рядом неотступно был Малюта, рядом был насмешливый и хладнокровныйБомелий, который сам отведывал каждый кусок и каждый глоток, предназначавшийсяцарю. Зато государь знал о каждом шаге прежних друзей, которые готовились статьврагами. Как говорят умнейшие восточные люди, тигр в пустыне менее опасен, чемзмея в траве. И поэтому Иван Васильевич свалил всех своих змей в одну корзинку,как те змеечарователи, и повез с собой, зная, что при звуке волшебной дудочкиони будут делать то, что дудочка им предписывает.

Кровь опьяняет, да и чем больше ее льется, тем сильнее онапьянит. Когда в Новгороде полилась рекой кровушка изменная, тут уж и оба Басмановы,и Вяземский Афоня ничего не могли с нею поделать. Попала собака в колесо – хотьпищи, да беги! Ничем не отставая от наемников, которые вообще отличалисьудивительной жестокостью – даже у Ивана Васильевича тошнота и отвращениеподкатывали к горлу, когда он видел, к примеру, Генриха Штадена, хмельного отзлодейств! – первые любимцы государевы с таким удовольствием жгли, резали,сносили головы, что навсегда погубили себя в глазах поляков. По-хорошему, онидолжны были обратить свою жестокость против московского царя, его головупривезти на блюде Сигизмунду-Августу, а вместо этого они громоздили горыновгородских голов, прочно отрезая себе путь на запад.

Болваны!

А Псков царь почти не тронул… Иван Васильевич невеселоусмехнулся, вспоминая. До него уже доходили слухи насчет того, почему грозаобошла второй мятежный город. Чего только не трепали! Дескать, встретилсяопричникам на подступах ко Пскову местный дурачок Никола Салос и началпредлагать государю отведать сырого мяса. А дело было в пост, ну, тот иотказался, сказавши, что скоромного в пост не ест, тем паче – сырого. «Как этоне ешь? – воскликнул гневным голосом бесстрашный Салос. – Ты же в Новгородечеловечиной питался, а теперь во Псков есть ее пришел!»

И, главное дело, теперь ведь никому не докажешь, чтоникакого Салоса и в помине не было на подступах ко Пскову! А если бы даже ибыл, что значили бы его байки для столь оледенелого сердца, каким принятоизображать сердце государево? Стал бы он слушать юродивого! У него с юродивымипосле продажного Василия Блаженного были свои счеты, на дух их не выносил.

Салос! Салос спас Псков! Тьфу, и больше ничего.

Такой же чепухою были россказни о том, что догадливые ихитроумные псковские жители умилостивили его сердце, по приказу воеводы ЮрияТокмакова встретив царя на улицах перед своими домами, держа в руках хлеб-соль,а при виде его все падали на колени, говоря: «Государь князь великий! Мы,верные твои подданные, с усердием и любовью предлагаем тебе хлеб-соль; а с намии животами нашими твори волю свою: ибо все, что имеем, и мы сами – твои,самодержец великий!» Тут же стояли накрытые разными яствами столы, и все этоякобы столь растрогало жестокое сердце государя, что он отпустил вину Пскову.

Отпустил, это верно. Всего-то и пограбили его люди, что некоторыхсамых богатых псковитян, взяли казны монастырские, но не трогали иноков исвященников, кровь не лили. Но не в столах накрытых было дело – что он, царь, сголодухи, что ли?! Вся суть в том, что он и не собирался карать Псков. Ссамого-то начала хотел примерно наказать оба города, это так, но в Новгородевдруг понял, что перешел некую черту… как бы спохватился.