С ним такое частенько бывало в последнее время: онспохватывался, он оглядывался на совершенное и то дивился, а то и ужасалсятому, что оставалось позади. Говорят, некоторые люди разгуливают по ночам какбы во сне, а утром, услышав рассказы о своих похождениях, глядят нарассказчиков недоверчиво: мол, быть того не может! Полуночница, или, говоряучеными Бомелиевыми словами, сомнамбулова болезнь,[81] порою посещала царя иднем. Как ни привязан он к Бомелию, пора, наверное, сменить лекаря, размышлялвсе чаще Иван Васильевич, потому что больно не тело его – болен дух. Все чащеприходится твердить самому себе, что нельзя иными коврами устлать подножиекрепкого трона, кроме кровавых ковров, – но он устал, Боже мой, как он устал ихнастилать… Эта безусловная власть, к которой он так рвался, которую такстарался укрепить, – она стала чудищем, призраком, кошмаром его ночей. Вседумаешь, думаешь – разве нельзя было действовать иначе? Нельзя было остатьсятаким же добрым и милосердным, каким ему иногда удавалось быть – при Анастасии?И тут же вспоминаешь ее смерть и начинаешь вольно-невольно соглашаться: нельзябыло не измениться, нельзя было поступать иначе.

Весы, какие-то странные весы порою снились ему… на однойчаше лежал огромный, причудливый ломоть земли по имени Русь, а другая чаша былагигантская, непредставимая, и в ней булькала, переливалась человечья кровь,пролитая им, царем московским Иваном Васильевичем, по прозвищу Грозный. И пороювидел он во сне некоего светлого и всемогущего, который, вняв самым затаенныммольбам, опустошает кровавую чашу, возвращая жизнь всем тем, чья кровь былапролита по государевой воле. И чем больше воскрешенных людей радостно отходилопрочь от этой роковой чаши, тем больше трещин изрезало тело земли русской,разламывалась, крошилась страна, словно хлеб, выпеченный в голодный год изотрубей, и вот уже ветры, жадные ветры, налетевшие из чужих, дальних, вечноголодных земель, развеивали эти жалкие крошки так, что и следа прежней Русибыло не сыскать, а сами эти воскрешенные бродили в пустыне неприкаянно…

Царь просыпался с криком, звал Бомелия – выпивал большими,ненасытными глотками его благодетельное питье – успокаивался. Приказывалсменить постель: прежняя была вся мокрая от ледяной испарины, иссушавшей тело.Ложился – думал – постигал очевидную истину: окажись на его месте любой другой,обуреваемый страстью быть государем великой, могущественной державы, он был бывынужден пройти тем же кровавым путем, на каждом шагу сбивая ноги о роковыеошибки и слыша за собою ропот обескровленных призраков. Любой другой! Да тот жемилостивец Адашев, окажись лицом к лицу с возмущенным боярством. Тот жеКурбский! Русскому не надо искать врага в иных землях – он сам себе первыйвраг, ибо не кто иной, как русский человек, не мнит себя равным одновременно иБогу, и диаволу.

Правдива, правдива старая сказка о том, как Господьпредложил мужику исполнить любое его желание, просить чего захочется, – но приусловии, что сосед его получит в два раза больше. «Выколи мне один глаз!» –потребовал мужик. Русские мы русские, всяк за себя – один Бог за всех. Ну, ещеи жестокий царь…

Люди живут днем сегодняшним, и только государь прозреваетгрядущее. А поскольку человек так создан Богом, чтобы жить в страхе, толькостраху он подчиняется, только страх движет его помыслами, обращая их на жизньнормальную, человеческую, а не на бесстыдное посягательство на чужое добро,чужие жизни, чужих жен, в конце концов, – только страх держит человека внравственной узде, страх перед Богом или законом, безразлично! – значит, делогосударя во имя укрепления державы этот страх насаждать. Может быть,когда-нибудь и настанет царство вечной истины, при коем люди станут заботитьсяпрежде о других, лишь потом о себе, – ну, тогда явятся на смену страху другиевожжи и узды. Но еще Пилат уверял Христа, что царство истины никогда ненастанет… и до сих пор именно он, а не Сын Божий, почему-то оказывается прав.Значит, страх, только страх последнее оружие государя!

И все же он пощадил Псков – наверное, потому, что вНовгороде нагнал довольно страху.

* * *

– Батюшка… – раздался рядом шепот, и Иван Васильевичвстрепенулся, очнулся от дум, огляделся кругом.

Прямо перед ним, не давая идти дальше, стоял сын, смотрелнастороженно своими темно-серыми, глубоко посаженными глазами. Потом повел имикуда-то в сторону, и Иван Васильевич увидал, что сын указывает на невысокую, нокрепкую телом девушку с алой лентой в смоляно-черной косе. Только тут государьвспомнил, где находится, и сообразил, что Иван показывает ему свою избранницу.

Ишь, какая яркая! Словно изюминка в булке. Смуглянкачерноглазая, и впрямь ничуть не похожая на белую голубицу, – сразу видно, чтобойкая, нравная девка. Хороша, ничего не скажешь: щеки что маков цвет, зубки –жемчужные низки, сарафан так и натянулся на молодых грудях, однако ИванВасильевич не спешил улыбнуться благосклонно.

С некоторых пор он с опаской поглядывал на темноволосых датемноглазых, втихомолку почитая каждую такую красавицу сущей ведьмою. Кученейему даром не прошла, знал, что черный цвет – опасный цвет. Даже когдапопадались царю случайные женщины, он брал себе беляночек, отдавал чернавыхкому другому, опасаясь даже и оплошать в самый важный миг, не справиться сволной темного страха, которая грозила накатить – и обессилить его.

Нет, ему девушка не понравилась, но как жадно смотрит на неесын! И как бойко играет она очами в ответ – теми самыми очами, которые ейнадлежит держать скромно потупленными!

– Чья такая? – спросил отрывисто. – Как зовут?

– Евдокия, дочь Сабурова, – выпалил Иван.

Ого! Так он и имя ее уже знает! А голос какой у него сталнеприветливый – видимо, учуял нескрываемую неприязнь в словах отца. Ишь, какяростно стрижет глазами – злится, опасаясь, что отец не одобрит его выбора,откажет сейчас Евдокии, велит отправить ее восвояси.

Очень хочется сделать это. Мало, что девка не по нраву, –она еще и Сабурова к тому же. Из того же рода происходила Соломония, перваяжена великого князя Ивана Васильевича. Тоже избрана была на смотринах закрасоту, да что толку было в той красоте, если она оказалась неплодной? Чтобыжениться на красавице Елене Глинской, князь Василий отправил нерожалую женку вмонастырь, отчего многие из его бояр и священников просто-таки на рога встали.Но он поступил по-своему, за что Иван Васильевич ему по гроб жизни благодарен:ведь иначе он не родился бы!