или скрипку, необходимые для развития слуха и голоса Габриса. И впрямь, разве было бы лучше, если б эти деньги хапнули пьяные следователи из Утяны или крестная мать учительницы, приехавшая в Кукучяй уже после похорон и всех до единого босяков обвинившая в воровстве? А ну ее к лешему... Хотя, если по-философски рассудить, эта жемайтийская ведьма права. Пурошюс тоже свято убежден, что каждый человек в душе вор, только не всем одинаково удается практическая деятельность... И все-таки Пурошюсу тревожно. Чуть ли не первый раз в жизни грызет его совесть. Вдобавок, голова пухнет от множества вопросов. Откуда Рокас Чюжас достал этот проклятый револьвер? На какие шиши Чюжасы устроили такие крестины? За какие такие финансы гроб купили для крестной матери своего поскребыша? Почему после пасхи Рокас не вернулся на хутор Цегельне, а запродался Крауялису вместе с другими босяками за жалкие гроши и мокнет в трясине с раннего утра до позднего вечера, будто отъявленный преступник, замаливающий смертный грех? Может, Рокас Чюжас выкинул все эти ночные шутки? Может, это он в прошлом году Анастазаса с ума свел, сперев винтовки шаулисов? Может, это он в день врунов старого мошенника Блажиса одурачил да в рай отправил?.. С другой стороны, вроде бы и молод Рокас для таких пакостей. Но если у него за спиной был учитель, вроде того прошлогоднего оборванца, который самого Заранку надул, повесившись?.. Тогда удивляться нечему. Очень может быть, что, изучив тонкости разбойничьего ремесла, Рокас стукнул по черепушке своего наставника и принялся действовать самостоятельно. Как иначе объяснишь появление револьвера в его кармане? Но кто тогда раскроет тайну прошлого лета, которая до сих пор не дает Пурошюсу покоя: какого черта надо было разбойнику местного происхождения привести своего сообщника в городок и, прихлопнув под носом полиции, у порога Пурошюса, разоружить? Неужто для этого дела более удобного места не было?.. Ах, как легко человека заподозрить и как трудно вину его доказать! Видно, не зря пронырливый полицейский ужак господин Заранка в прошлом году хутор Блажиса перетряс и Рокаса Чюжаса прощупал. И остался с носом. Хитрые полицейские в наше время, но разбойники не дураки. Не приведи господи Пурошюсу ни тем, ни другим в лапы попасться, потому что тюрьма — не веселый дом, а пуля — отнюдь не пчелка. Как знать, вдруг Рокас Чюжас выполняет волю Пятраса Летулиса, поддерживая связь с его Стасе и наводя страх на всех подозреваемых? Много ли надо было, чтоб Яцкус Швецкус в своем нужнике кровью отрыгнул?

Вот почему Тамошюс Пурошюс перед лицом Рокаса Чюжаса и прочих босяков во время допроса утянским следователям истинной правды не сказал, а заявил, что нес барышне попробовать пасхального кваса и обнаружил ее в луже крови, уже остывшую. О револьвере даже не обмолвился, поскольку и следователи, и свидетели сочли его собственностью учительницы, а Рокас рыдал, забившись в темный угол, как настоящий артист, и когда следователь спросил, не является ли самоубийца его родной сестрой, ответил: «Нет. Сто раз дороже. Мы с ней танцевали вчера допоздна. Я провожал ее домой. Она звала зайти к ней. Не могу себе простить, что не послушался. Может, была бы жива сейчас». — «Что поделаешь, юноша. Такова ее судьба, — вздохнул следователь с сожалением. — Не стоит себя мучить зря». — «Не слушайте этого сопляка. Он еще после вчерашнего не опохмелился», — крикнул Умник Йонас, но Рокас ему ответил: «Для вас я всю жизнь буду сопляком, папенька». — «Это тоже большая правда, — поддакнул следователь. — Вижу, ты умен не по годам». — «Весь в своего седовласого папеньку, господин начальник. Простите, вы, наверное, еще не знаете, что вчера я крестины устроил для своего братика-поскребыша. Поэтому папенька на меня злится, а я на него — нет... Что поделаешь, настал мой черед маму для своих будущих детей искать. Но кто мог подумать, что ученая барышня в простого батрака втюрится. Все говорили, что наш викарий из-за нее сутану снимет...»

И принялся Рокас рассказывать следователю прошлогоднюю историю. Когда кончил, следователь сказал: «Спасибо, теперь мне все ясно». И уехал в Утяну праздновать пасху, довольный, что так быстро покончил с таким непонятным делом.

Так вот! Попробуй скрути этого хитреца Рокаса. Куда удобнее покамест язык прикусить и в душе помолиться, чтобы господь уберег твою семью от несчастий, а тебя самого от умопомешательства из-за множества вопросов и странного беспокойства, как будто впервые в жизни обворовался.

Чутье не обмануло старого вора. Недельки полторы после пасхи неведомый шутник разбил выстрелом окно викария. Вечером следующего дня Пурошюс пришел подметать участок и обнаружил Юлийонаса Заранку с Мешкяле, сидящих за бутылочкой.

— О! Легок на помине!

— Прошу прощения, я не вовремя?

— В самое время. Мы с господином Мешкяле собирались к тебе наведаться!

— Милости просим. Пасхальный квас еще не прокис.

— А ваша совесть как, господин Пурошюс?

Пурошюс навострил уши и тут же придумал ответ:

— Моя совесть — моя конституция, господин начальник. Какую бог дал, такой и рад.

— Браво! Ты настоящий Цезарь.

— Спасибо за комплимент, господин начальник. Но эти слова не мои, а Умника Йонаса.

— Иоанна Златоуста? Из евангелия?

— Нет. Местного дурака, — хихикнул Пурошюс.

— А почему вы дурака Умником называете?

— Потому, господин начальник, что он знает обо всем, что в мире творится, куда больше, чем ему положено знать, а бабу имеет неграмотную, которая его уже восьмой раз подлавливает.

— Шутки в сторону!

— Неужели вам господин Мешкяле не рассказывал, что наш Умник на старости лет восьмого ребенка произвел, что пир горой его сын, бывший батрак Блажиса Рокас устроил в честь своего брата-поскребыша, что крестная младенца барышня Кернюте застрелилась после того, как Рокас ее домой проводил и что я утром первый нашел ее в луже крови? Первый, когда с кваском прибежал ее девичье похмелье утолять? С тем же самым кваском, который теперь вам предлагаю! Удался на этот раз квасок моей Виктории. Удался! Вот выпил я ковшик — поверите ли — голова закружилась и весело стало. Может, и впрямь пойдемте ко мне, господин начальник. Честь окажете моему дому. Вы уж поверьте — не боюсь я этого ночного шарлатана. Раз не застрелил он господина Мешкяле, Швецкуса, викария, то и в меня не попадет... А если б и застрелил —