— Товарищи офицеры, — неожиданным образом обратился генерал Львов к собранию. («Привычная оговорка или готовится перевод их, так сказать, на военные рельсы?» — подумала Прасковья). То, что вы делаете, необычайно важно. Необходимо приложить все усилия, чтобы закончить проект «Купол» максимум до марта будущего года, а проект «Колокол» — до конца будущего года. Это жизненно необходимо. Это не способно остановить войну навсегда, но существенно замедлит сползание к ней. Решающая мировая схватка неизбежна, слишком много в мире накопилось противоречий, и мы должны встретить её во всеоружии. Ваш коллектив находится на направлении главного удара — помните об этом. У вас очень знающий и творческий руководитель, а мы со своей стороны будем всеми силами и средствами помогать вам в вашей работе. Если есть пожелания и потребности — прямо расскажите о них. Сотрудники сидели притихшие, словно только теперь прозрели грозовую неизбежность своей судьбы. Прозрели и приняли — все, как один человек. Прасковья вспомнила цитату из Бердяева, что читал Богдан в доме Никанорова: «Предвечная свобода человека, абсолютное достоинство его, связь с вечностью выше всякого устроения, всякого успокоения, всякого благополучия, всякого недостойного, слабого, жалкого счастья. Последней трагедии мировой жизни все равно не миновать, нужно идти ей навстречу свободно и с достоинством». Именно так мы идём — свободно и с достоинством.

Прасковья присмотрелась к сидящим: тут ли злополучный Геннадий, зять зловещей тёщи. Его, кажется, нет. Похоже, уволился всё-таки, оно и лучше.

* * *

На сорок дней устроили целую научную конференцию её памяти. Прямо в Храме Христа Спасителя. Сначала молебен, а потом конференция в конференц-зале. Молебен проводил Патриарх, на конференции ожидался государь — всё по высшему разряду. Вспомнилась, как встарь, цитата из классики:

«В процессии участвовало три священника, два дьякона, вся мужская гимназия и архиерейский хор в парадных кафтанах. И глядя на торжественные похороны, встречные прохожие крестились и говорили: — Дай бог всякому так помереть». Чехов «Учитель словесности».

Инициатором конференции был её зам Васька — Василий Георгиевич Краснопевцев, он же главный докладчик. А дальше — целый спектакль: сцены из её детских книжек. При жизни этого не было, значит, успели состряпать и отрепетировать. Надо же: Мишка у рояля.

Мелькнули родители и Клавдия Ивановна. Богдан держался рядом с Иваном Никаноровым и украдкой глотал какие-то таблетки, запивая из маленькой бутылки минералкой. Она приблизилась и обвилась вокруг его шеи. Никаноров смотрел в телефон.

— Представьте, Богдан, — проговорил с удивлением. — Штормовое предупреждение, красный уровень опасности. Метель, буран. Вроде ещё золотая осень, какой буран?

Когда вышли на улицу, вовсю валил снег, образуя белую шапку, не отличимую по цвету от седых кудрей Богдана.

Вдруг необычайной силы порыв ветра оторвал её от людей. Одновременно заскрипел и надломился старый клён в садике, окружающем храм.

— Богдан, что с Вами? — это был озабоченный голос Никанорова и последнее, что она слышала. А дальше вихрь подхватил её, закружил и понёс. Странным образом, не было ни холодно, ни больно и ни даже особенно страшно. Что поделаешь: все главные события её жизни происходят в метель. Странно только, что сейчас метель метёт осенью, так не должно быть. Не должно, но есть: снежные хлопья смешиваются с жёлтыми листьями. Как ни суди, а с климатом что-то не так.

Вдруг Прасковья сообразила: её земной путь окончательно завершён, и душа отправляется в тот самый загробный мир, о котором так много и так мало известно. Стало страшно: как там? Холодно? Жарко? Больно? Она ничего об этом не знает, читала разве что «Божественную комедию» в переводе Богдана. Хороший, кстати, перевод, местами лучше Лозинского, как-то проще, лапидарнее. Средневековее.

Богдан говорил, что при переходе в тот мир задают вопросы. Вроде экзамена. Надо отчитаться за жизнь.

Живо вспомнилось: к ним в Соловьёвку приехали Никаноровы и Валерий Золочевский, и Галка принесла длиннейшую книгу про жизнь после смерти, страниц шестьсот, написанную каким-то американцем. На веранде пили чай с яблочной шарлоткой.

— Мне вот что нравится, — объясняла Галина с серьёзным видом, нацепив на нос очень идущие к ней очки без оправы, но с затейливо витыми дужками. — Это не какое-то там мракобесие, которое каждый может сочинить — это научная книга. Тут всё основано на фактах, видите, даже графики есть. Это написал врач, реаниматолог, он собрал множество рассказов тех, кого вытащил с того света.

— А куда попали те, кого не вытащил? — полюбопытствовал Иван.

— Ну, я ещё не дочитала, но теперь мне не так страшно, честное слово. У меня ведь не раз умирала больные, и теперь я понимаю, что они просто попадают в иной мир. Может, и не сто́ит их особо жалеть — как вы думаете?

— Это у отца Варфоломея спросить надо, а не у реаниматологов, — тонко улыбнулся Иван. — Какого мнения на сей счёт Святая Церковь?

— Господь не открыл нам этого в деталях, — ответствовал Валерий скромно. — Посему каждому дозволяется представлять по-своему.

— А вот Вы, Богдан, как представляете? — не унималась Галчонок.

— Меня родители учили так, — Богдан задумчиво глядел в Бог весть какие дали. — Там, на пороге вечности, у каждого спросят отчёт. Скажут: «Тебе дали величайшее благо — жизнь. Ты видел небо, траву, деревья, море, ты узнал любовь и дружбу. Ты изучал науки, искусства. Возможно, тебе были даны какие-то способности и дарования, и ты узнал творчество, которое роднит тебя с Творцом. Отчитайся: как ты использовал эти величайшие сокровища, которые были тебе дарованы? Что ты сделал значительного и важного? На что потратил благо жизни?». Кто прожил жизнь осмысленно и с толком, кто сделал что-то полезное, такое, чего не было прежде — такой человек займёт почётное место в загробном мире, встретит любимых людей, сможет беседовать с теми, кто жил в глубоком прошлом, и это позволит ему понять то, чего не понимал он прежде. Душа его станет тоньше и совершеннее. Ну а кто промотал жизнь бездумно и бессмысленно — тот обречён на вечное сожаление о потраченном даре. Он будет вечно и горько жалеть, что мог бы, но не сделал. А это и есть самая страшная мука, и будет она вечной. Вот такого человека можно только пожалеть. Так говорил мне отец. А в православной школе я не помню, чему нас учили на этот счёт.

— И что же Вы ответите, Богдан? — с докторской прямолинейностью спросила Галка.

— Ну-у-у… — Богдан неопределённо улыбался. — Мне трудно так вот сразу сформулировать.

— Ни за что не поверю, что Вам трудно что-нибудь сформулировать, — продолжала настаивать Галина.

— Ну хорошо, — согласился Богдан. — Я скажу…