что коннетабль и тот, кого ты желаешь считать другом, имеет право на собственное мнение и должен удерживать от неосмотрительных поступков того, кому считает своим долгом помогать,

Бургундец пару мгновений смотрел на Карла, потом, разинув рот, захохотал.

– Ох, красиво сказал, Карл! Красиво и витиевато. Так бы – да на переговорах… Ну хорошо, а потом? Когда я наделаю одних только осмотрительных поступков, кому ты бросишься помогать?

– Зачем спрашивать об этом сейчас?

– Затем, что не хочу получить нож в спину потом!

Бургундец быстро обошел стол и остановился прямо перед Карлом, заложив руки за спину и словно став выше ростом.

– Какие у тебя дела с герцогиней Анжуйской? – спросил он властно и грубо, сразу давая понять, что никакого непонимания своего вопроса не примет.

Карл против воли тяжело сглотнул.

– Какие дела… – пробормотал он, но осекся и, чувствуя, как теряет позиции, решил прикрыть растерянность небрежностью. – Ты же знаешь, моя Изабелла выходит замуж за Рене.

– Но почему за него? Где же рыцарская верность клятве о том, что ни одна из твоих дочерей не выйдет за француза?!

– Этого француза я сам воспитывал. Он мне почти сын…

– И почти владелец герцогства де Бар, где находится некая деревенька под названием Домреми, да?

Бургундец буквально сверлил Карла взглядом, и тот почувствовал необходимость на что-то опереться. Левая рука непроизвольно взялась за рукоять меча, ибо никакой другой опоры не было, и коротышка, заметив это движение, резко отступил к столу.

– Я хотел всего лишь опереться, Жан, – вырвалось у Карла.

– Тогда обопрись на мою руку, – сказал Бургундец, снова делая шаг вперед. – Она тверда и крепка, когда протянута другу. Ну… Что же ты медлишь? Или знаешь руки покрепче? Чьи же? Герцога де Бара? Никчемного дофинчика? Иоланды Арагонской? Или может быть её духовника, который прижился у тебя под боком в той самой деревеньке? Что же он там делает, Карл?

Ничего подобного герцог Лотарингский никак не ожидал!

Округлившимися глазами он смотрел на Бургундца, не понимая, откуда тот мог пронюхать и об этом?! И эта растерянность была такой же явной, как и торжество Бургундца – он верно угадал! В Лотарингских землях действительно что-то затевается!

– Отец Мигель… очень сведущ в теологии… – забормотал Карл. – Он интересовался бумагами моих предков…

– Ладно… Предположим, что так… Но почему ты не поселил его у себя в замке духовником, скажем, при Рене Анжуйском? Это было бы логично, не находишь?

Карл нахмурился. Продолжать этот разговор было опасно во всех смыслах. Поэтому ничего другого не оставалось, как заговорить с Бургундцем тем тоном, каким в былые времена герцог давал понять, что больше на заданную тему говорить не намерен.

– К чему этот допрос, Жан? – спросил он высокомерно. – О делах духовника герцогини Анжуйской лучше спрашивать у неё…

– Ваша светлость!!! – заорал вдруг коротышка. – Вы мой коннетабль, герцог, извольте обращаться как положено!

Помедлив минуту, Карл низко поклонился, с большим облегчением отступая на шаг.

– Значит, все-таки не друг…. Какой приказ угодно отдать вашей светлости?

Пропустив первое замечание мимо ушей, герцог Бургундский вернулся за стол и заговорил деловито, словно всего предыдущего разговора не было.

– К Рождеству двор переезжает в Труа. Вы остаетесь здесь и подготовите все необходимые бумаги относительно помощи Руану. Точнее, объяснительные – почему мы не можем послать туда войска. А заодно поразмышляйте о дружбе, мессир коннетабль. Вдали ото всех это делать особенно удобно. И не питайте иллюзий – вашу почту будут проверять особенно внимательно, равно как и посыльных.

Герцог Лотарингский гордо выпрямился.

– Я в плену, ваша светлость?

Бургундец осклабился.

– Что вы, герцог, кто ж осмелится… Вы под почетной охраной, учитывая, какие тяжелые времена наступили. Занимайтесь своими делами спокойно. У вас их прибавится, когда Монмут возьмет Руан и подойдет к Парижу. Может тогда и аргументы найдутся для вашей Анжуйской союзницы, чтобы была посговорчивей. Впрочем, до августа… – нет, лучше до сентября – я еще могу подождать… Если, конечно, вы дадите мне слово, что не станете писать о моей осведомленности герцогине или кому-то еще, кто посвящен в ваши дела.

– А если я не дам такого слова?

– Не хотите – не давайте, воля ваша. Только потом – не обессудьте…

– Что же вы намерены сделать потом, ваша светлость?

– Для начала сожгу к чертовой матери эту вашу Домреми со всеми жителями. А пепелище сравняю с землей!

Бургундец небрежно кивнул, давая понять, что аудиенция закончена. Но, прежде чем он отвернулся, Карл тихо произнес:

– Я даю слово, ваша светлость.

Герцог с интересом посмотрел на него. Было видно, что молчание дается ему с трудом, и, когда откланявшийся коннетабль пошел к выходу, поджатые губы не сдержавшись еле слышно выдохнули вслед:

– Значит, все-таки враг…

ТРУА

(примерно март 1419 года)

В январе 1419 года Монмут взял Руан.

Взял грубо, как насильник, который сначала усыпил бдительность деликатными манерами, а потом просто заломил руки.

Двор, предусмотрительно переехавший в Труа следом за королевской четой и герцогом Бургундским, встретил это известие настороженным ожиданием. Теперь уже всем, даже самым тугодумным, стало ясно, что союз с дофином необходим. Но в Бурже хоть и понимали степень надвигающейся опасности, ни в какую не желали соглашаться на условия герцога Бургундского, а он в свою очередь упрямо отказывался изменить хоть слово в этих условиях. В итоге переговоры топтались на месте, а встречи представителей от обеих сторон больше напоминали судебное разбирательство в деревенском захолустье, когда каждый пытается доказать, что правда исключительно на его стороне, однако доказывает это не логикой, а криком.

– Можете со мной не соглашаться, но во всем виновата герцогиня Анжуйская, – говорила своим придворным королева. – Дурачок Шарль давно бы уступил и подписал соглашение, даже не сообразив, что там за условия. Но у неё без конца какие-то расчеты, подсчеты, претензии… Помяните моё слово, она дождется того, что Монмут заберет её драгоценное Анжу. А саму её выгонит точно так же, как герцог Бедфорд выгнал герцогиню Мари из Алансона, который английский король пожаловал ему, как какую-нибудь перчатку.

Придворные в ответ только вздыхали. Участь герцогини Алансонской и её десятилетнего сына могла постигнуть любого из них. Но королева говорила слишком беззаботно, чтобы демонстрировать при ней собственные опасения, поэтому повздыхав, придворные, естественно, соглашались с Изабо, несмотря на то, что ей откровенно было наплевать как на их опасения, так и на согласия.

После своего освобождения из Тура королева словно затаилась, только внешне имитируя прежнюю жизнь. Когда никто не видел, она подолгу сидела в темных покоях, неподвижно глядя