Хотя, может, и не к досаде… Может, правду говорят, что в каждой неудаче уже зреет зерно выгоды?

Монмут оказался более грозным противником, чем представлялось вначале, когда он охотно шел на переговоры и благодушно кивал, а потом наносил удары, вроде того, что случился под Арфлёром, не говоря уже об Азенкуре. Сейчас он терпеливо осаждал Руан, успокоенный заверениями, что военная помощь со стороны Франции туда послана не будет. Но как долго продлится это терпение никто не мог предсказать, а один на один с таким противником Бургундцу оставаться не хотелось. Вот и выходило, что теперь, когда слабоумный король был в полной власти герцога и безропотно подписывал любые указы, бесполезный когда-то дофин очень и очень мог пригодиться. Договорившись с ним – точнее, с его сторонниками – можно было объединенными усилиями поубавить прыти английскому королю, а потом, не торопясь, разобраться с каждым из них по отдельности.

Одно было плохо – «не торопясь» выходило только потом. Сейчас же навалились многочисленные дела, которые требовали скорейшего разрешения, из-за чего толком разобраться в том, что представляли в полном объеме новые брачные планы герцогини Анжуйской не представлялось возможным. Время поджимало, снова заставляло торопиться. И раз уж с дофином приходилось заключать союз, то следовало обезопаситься на будущее жесткими условиями этого союза, постараться не допустить этого нового брака, еще больше укреплявшего позиции Шарля.

К тому же Бургундцу казалось неплохой идеей убить сразу двух зайцев: и мадам Иоланде насолить, и попытаться все-таки привлечь на свою сторону Карла Лотарингского. Чем черт не шутит? А вдруг получится – не дурак же он в самом деле, чтобы не понимать, на чьей стороне реальная сила! Поэтому, скрепя сердце, герцог решился на шаг, который лежал на поверхности, и выглядел из-за этого довольно беспомощным: он предложил должность коннетабля при новом правительстве Карлу, чем вызвал непонимание почти у всех своих сторонников.

Уж и так многие из них не могли взять в толк, зачем нужны переговоры с дофином, когда можно договориться с Монмутом. И доводы о том, что Карл, до сих пор открыто не вставший ни на чью сторону, может помочь в любых переговорах, их, естественно, не убеждали.

Но не рассказывать же им, в самом деле, что в мечтательном будущем герцога Бургундского корона Франции укладывалась на его голову как влитая!

Пришлось объяснить, что в глазах Европы Лотарингец был и остается фигурой значительной, а в глазах дофина он человек, которому можно доверять. И рука, протянутая с его помощью, будет выглядеть как рука миротворца и как демонстрация доброй воли нового правительства. Поэтому, если дофин от этой руки отвернется, никто не упрекнет Жана Бургундского или королеву в нежелании считаться с законом, зато любой упрекнет дофина в том, что он не верит даже тем, кто к нему расположен.

Убедило ли это кого-нибудь, Бургундец предпочитал не выяснять.

Королева тоже пыталась упираться глупо и упрямо. И он только с ней снизошел до того, чтобы объяснить хотя бы часть своего плана: дескать, нужно любой ценой внести разлад в готовящийся брак между Анжу и Лотарингией, чтобы её сыночек не возомнил, будто у него есть надежда «отыграть» трон обратно. Но даже взгляд недалекой Изабо выразил недоумение. Давно не одобряющий действий Бургундца Карл легко мог отказаться и поставил бы и королеву, и герцога Жана в глупое положение.

Но Лотарингец всех удивил.

Мало того что согласился, так еще и приехал в Париж так быстро, как только смог, хотя прекрасно должен был понимать – первое, что от него потребуют, будет ведение переговоров с дофином, причем на очень жестких условиях. А где дофин, там и мадам Иоланда, и она на жесткие условия ни за что не согласится. Вплоть до того, что и выгодный брак расторгнет….

Этим последним обстоятельством Бургундец рассчитывал «надавить» на Карла. Но получилось что-то совсем несуразное.

Приехавший Лотарингец был явно озадачен тем, что о предстоящем браке его дочери в Париже уже знали. И у герцога Жана создалось вполне уверенное впечатление, что новость о родственном союзе с Анжу приберегалась, как средство давления на НЕГО в предстоящих переговорах с дофином.

Это Бургундца изрядно позабавило. Похоже, у себя в Лотарингии Карл совсем утратил нюх, и теперь, верно, досадует, что так глупо попался. Но оба герцога, все-таки, слишком давно и хорошо знали друг друга, чтобы делать поспешные выводы. И, поразмыслив немного, герцог Жан решил, что победу праздновать рано.

По его мнению, Карл принимал решение самостоятельно. Но без советов мадам Иоланды, которую он наверняка поставил в известность, тут точно не обошлось. И если Карл в своей Лотарингии мог нюх потерять, то уж герцогиня Анжуйская ничего подобного себе не позволяла. Уж она-то точно предусмотрела и то, что в Париже об их грядущем союзе могли быть поставлены в известность, и то, что Карл мог оказаться заложником собственных расчетов. Но тем не менее – отпустила… А это, как ни крути, означало только одно: у подозрительного альянса между бывшим другом и чертовой Анжуйской бабой имеется за пазухой что-то еще, о чем Карл пока молчит. И вероятнее всего, это «что-то» будет предъявлено как раз на переговорах. А значит, отправляться туда, не узнав что же это такое, попросту опасно…

Герцог вновь перевел взгляд на портрет. «Вот таким я останусь в истории, – подумалось ему. – Пожалуй, больше политиком, чем воином. Но политик, который может так смотреть, должен и совершить нечто такое, что подтвердит перед потомками его умение ВИДЕТЬ!».

Бургундец улыбнулся.

Что ж, он и увидел! Взял и сложил прозрачные слухи так, чтобы проступил различимый узор. И даже если его прозрение было всего лишь волей случая – все равно только он сможет теперь поставить точку в этом деле, потому что никому и никогда понимание чего-либо не дается просто так…

А понимание пришло с того дня, когда Пьер Кошон принял архивы королевской резиденции и, с присущей ему скрупулезностью, разобрал завалы хранившихся там жалоб.

Делалось это в основном с одной целью – выявить затаившихся на сегодня вчерашних пособников свергнутой партии. Кошон вычитывал, кто на кого жаловался и по какой причине, а затем казавшиеся ему интересными бумаги переправлял секретарю герцога со своими пометками на полях. Дальше эти жалобы сортировал секретарь, подавая герцогу на рассмотрение только самые существенные.

Вот среди таких бумаг и легла как-то на стол Бургундцу жалоба от коменданта провинциальной крепости Вокулёр на своего преемника – Робера де Бодрикур.

Несчастный комендант