— Ну что? — превентивно спросил Виктор. Какая разница, кто кому задаст бессмысленный вопрос.

— Розовский тебе не звонил? — такой же бессмыслицей откликнулся Гия.

— Позвонит он, как же, — бросил Олег. — Витя, я только что от Женьки. Там плохо. Со двора министерства вывели отряд «коршунов», построили цепочкой, человек сто, вооруженных, и черт его знает, сколько их там всего внутри. И со стороны дворца подъехало несколько машин внутренних войск. Поговаривают, что город уже оцеплен. Ребята нервничают. А тут еще это, с нефтью. Слухи доходят, а информации нет.

— Ее ни у кого нет.

— Я пытаюсь отслеживать, — сказал Гия. — По более-менее достоверным каналам, в сети же вообще полная муть. Короче, идет какая-то неуправляемая реакция по всем главным мировым месторождениям. Выделяется газ, выпадает осадок, остается пшик. То ли катаклизм, то ли диверсия, еще не определились. Остановить процесс не могут, пытаются локализировать те скважины, которые пока не задело. На рынке паника, цены растут на порядок в час, но если дальше так пойдет, все потом обвалится к чертям. Кто от этого выиграет, непонятно. Однако есть подозрение, что ни Глебчук, ни Анциферов, ни другие наши бывшие спонсоры в накладе не останутся.

— Кто бы сомневался, — пробормотал Олег.

Еще раз позвонила Краснова, и Виктор уже рефлекторно сбросил ее звонок, подавляя искушение вообще отключить мобилку. Одного Олега хватает с головой; кто бы сомневался, блин.

— Потому что наступает мировой экономический кризис, сто процентов, — Гия спрыгнул со стола и зашагал туда-сюда по кабинету. — Трясти будет всех, повсеместно и по-взрослому. Но у нас начнется чуть раньше. Уже началось. У нас есть, кем и как замутить воду, — а потом лови в этой воде чего хочешь. Я понятно излагаю?

— Несколько сумбурно, — процедил Виктор. — Но в общих чертах — да.

Пару секунд они молчали; немая сцена, блин. Виктор встал и подошел к окну, Олег и Гия шагнули следом, остановились за его спиной. Запруженная площадь внизу волновалась, как море, ярко-салатовыми волнами-флагами, настолько привычно, что трудно было вспомнить ее прежнюю, обычную, пустую. Поднял взгляд к часам: по идее, Ксюха уже подъезжает к дому. Впрочем, водитель должен перезвонить.

— Витя, — сказал Олег, — надо уводить людей.

— Куда уводить? — огрызнулся он.

— По домам. Иначе сам знаешь.

— А ты сам знаешь, что это нереально. Кого они послушаются? — он широким жестом очертил ярко-салатовую бушующую панораму. — Меня, тебя, Женьку? Краснову, может быть?!

Заиграла мобилка, и он сбросил звонок, не глядя. Идет совещание, в конце концов.

— Может, и нереально, — Олег сглотнул у него за плечом. — Но согласись, что не попытаться нельзя. Ты должен выступить, очертить ситуацию, это раз. А во-вторых, пора как-то договариваться с властями. Чтобы нам позволили уйти.

Ну, тут он уже загнул. Даже Гия изумленно присвистнул:

— Это они должны договариваться с нами. Было бы логично. При такой, как сейчас, расстановке сил.

— Но не договариваются. Ведь так, Витя?

Виктор не ответил, прислонился лбом к стеклу. И не будут, оно же очевидно: с ними, не вполне легитимными теперь, но все же властями, давно договорились без нас. Мы и те, кто пошел за нами — мятежники, асоциальный элемент, с нами надо не разговаривать, а «что-то решать»: читайте отечественную прессу, где, кстати, до сих пор ни слова о надвигающемся кризисе.

Но подождите, стоп-стоп-стоп. Он выпрямился, в двухсотый раз оглядывая из окна площадь. Нас использовали в своих целях люди реальной, теневой власти; это обидно, это трудно, однако возможно пережить. Но ведь в медийном по своей сути, зримом пространстве внутренней политики — разве мы не близки к победе? Разве не о нас кричат в верхних строчках новостей мировые масс-медиа? Разве мы не подняли полстраны — за нашу свободу?!

Позвонил водитель, отвечать ему Виктор, конечно, не стал. Ксюха уже дома, вот и хорошо. Набрать ее минут через десять; пора бы закругляться с этим бессмысленным совещанием.

— Они не выйдут на переговоры сами, и ты это знаешь, — повторил Олег. — Они будут стрелять.

Обернулся от окна. Сказал спокойно, ровно, обыденно:

— Значит, мы тоже будем стрелять.

(за скобками)

Машина была чужая, временная, а ничто временное по определению не имеет ценности, повторял про себя Олег. Повторял, потому что иначе забывалось, размывалось, превращалось в абстракцию. А машина — вот она. Мощная, настоящая, ощутимая, почти живая. Моя. Иррациональное ощущение, и с ним надо что-то делать. Хотя надо ли?

На мгновение отвлекшись, помассировав веки, снова уставился в монитор. Важна была не так цепочка комбинатов на побережье, от каждого из которых стягивались сюда пучком лучи информации и расходились назад по вееру нити управления. Важна была сама система, стройная и хрупкая, восстановленная с таким трудом практически из ничего, с убитого диска, зараженного для верности парочкой крепких вирусов. Тот, кто уходил отсюда последним, приложил немало усилий к тому, чтобы Виктор не смог больше держать под контролем свои комбинаты.

Не учли только меня. Меня, знакомого со всеми вариантами прощальных сюрпризов недовольных программеров. Меня, изначально настроенного на протест, бездействие, саботаж: пока не сел, пока не увидел. Пока не ощутил ее своей. Ложь, самообман, ведь свое — это если навсегда, навечно, иначе пропадает суть и смысл.

Олег провернулся в кресле, посмотрел через всю диспетчерскую на безмятежно спящего, свернутого улиткой Женьку. Мой сын; этого-то уж точно никто не возьмется оспаривать. Чем бы ни кончилось у Виктора с его термоядерными конкурентами, с его аш-два-о, с его свободой — Женьку я ему больше не отдам. Он проснется, и мы поговорим так, как ни разу еще не говорили: просто не приходило в голову, не приходилось ко времени. Мы должны понять друг друга, это будет естественно и правильно. Я помню себя таким, как он, я найду слова. А пока пускай спит.

Мерцали столбики диаграмм, перемигивались данные на мониторе. Если бы я писал эту программу, сложную, многоступенчатую, красивую — я все-таки сделал бы немного по-другому. Лаконичнее, точнее. А собственно, почему бы и нет? Здесь и сейчас: дописать, усовершенствовать, переставить и сделать окончательно своей. Виктор думает, будто оставил меня тут дежурить, замещать его, нажать, если что, на указанную им кнопку. Виктор может думать все что угодно. У меня — моя, личная, отдельная свобода.

Здесь и сейчас — я и только я решаю, что с ними будет, с комбинатами на побережье, с аш-два-о. Я могу их остановить, все и в одночасье: последний, пожарный, конечный вариант из обговоренных с Виктором, но я-то могу с этого начать, сделать именно их остановку точкой отсчета. Без них лучше. Они уродуют мой берег, насилуют мое море, — а о том, что именно в них спасение человечества от нового кризиса, я знаю со слов Виктора, которому никак не обязан верить. Да я и не хочу больше спасать человечество. Хочет, наверное, Женька; об этом мы с ним тоже поговорим.