– Мой папа ему должен был… много. Хотел маму вылечить. Всё равно не вышло. А когда папа умер, я перешёл… ну, вроде как в уплату долга. Он сказал: поработаю на него десять лет, и мы в расчёте. Только сегодня я подумал, что столько мне не продержаться…

– Никто не имеет права так с тобой поступать, – резко сказал Унельм. – Надо пойти к охранителям, и они…

Сверчок побелел так, что на фоне этой мертвенной белизны фингал стал казаться почти чёрным.

– Ой, нет, Фокусник, пожалуйста, не надо. Только хуже будет… Я точно знаю.

Он вдруг снова вспомнил Гасси.

«Ой, Улли, да плюнь ты на них. Не лезь. Они только больше доставать начнут, когда тебя рядом не будет»…

– Как скажешь. Но… что тогда думаешь делать?

Мальчик понурился:

– Я не знаю. Подумал, может, на какой-нибудь поезд смогу пробраться? На окраине, наверное, меня никто не найдёт.

Унельм в этом сильно сомневался, но промолчал.

– Послушай, Сверчок… а этот твой хозяин – он кто?

– А ты его видел. Он человек Веррана. Который провожал тебя, помнишь?

Унельм вспомнил худощавого, и его кулаки сжались.

– Припоминаю. И что, много ты ему должен?

– Очень. – И Сверчок назвал сумму, составлявшую большую часть денег, оставшихся после того, как Унельм поделился с отделом. – Теперь видишь? Мне только бежать. Может, он Веррану не скажет, и я тогда…

Унельм вздохнул.

В конце концов, теперь, без Омилии, к чему вообще ему деньги? Здорово было бы, конечно, переехать в квартиру побольше, ближе к работе. Каждый вечер ужинать в ресторане. Обновить гардероб… Может, хватило бы даже на личную автомеханику?

Чем больше Унельм думал обо всём этом, тем меньше воодушевления чувствовал. Деньги не могли купить ни прощения Омилии, ни настоящей радости.

Но…

– Знаешь что, – сказал Ульм, – мал ты по всей Кьертании бегать. Да и не набегаешься – рано или поздно найдут. Этот твой… «хозяин» – та ещё сволочь. Из вредности в покое не оставит, и если пойдёт к Веррану… – Они оба помолчали. – Ты умный парень… тебе учиться надо, а не по улицам болтаться. Завтра пойдём в Нижний город вместе. Встретимся с твоим «хозяином». Думаю, от денег он не откажется. А потом – найдём тебе пансион поближе к Сердцу города. Там и жить можно, и учиться. На первое время у меня денег точно хватит… я скоро ещё получу. А закончатся – придумаем что-нибудь. – Ульм понятия не имел, сколько может стоить содержание в пансионе.

Сверчок глядел на него молча, и глаза его казались огромными.

– Закрой рот, – посоветовал Унельм, вспомнив Олке, – холоду надует. Как тебя зовут? На самом деле?

– Торстон… Тосси.

– А меня – Унельм. Будем знакомы.

Тосси механически пожал протянутую руку и вдруг всхлипнул – раз, другой.

Деньги не могли купить прощения Омилии – но про радость, быть может, Ульм всё же погорячился.

Газета «Голос Химмельборга»

«В связи с новой информацией, полученной охранителями, ястреб Эрик Стром освобождён из крепости Каделы. Мы будем следить за развитием ситуации – и первыми поставим читателей в известность, когда…»

Газета «Светоч Кьертании»

«Препаратор выйдет сухим из воды?»

Газета «Таинственное и необъяснимое»

«Эрик Стром на свободе – справедливость восстановлена!

Теперь знаменитый ястреб лично окажет содействие в поимке настоящего убийцы».

Сорта. Мой ястреб

– Всё это так просто не кончится, – бормотал Барт, подливая всем чая. – Гибель Горре, схватка в Южном… они не смогут просто замести это под ковёр.

– Ты что, не знаешь Химмельнов? – фыркнула госпожа Анна, делая глоток и морщась. – Ну и дрянь, Барт! Где – и главное, зачем – ты берёшь этот чай?.. Газеты кричали об аресте Строма на каждой полосе, а вот о том, что он вышел – так, заметочка на треть страницы. О нашей забастовке – ничего. Как будто и не было.

– Но мы ведь победили, так? – спросил мужчина, сидевший рядом с ней, чьего имени я не знала. – Ведь так?

Ему ответили молчанием – все хорошо знали ответ.

Я слушала общий разговор вполуха, плавая в жаре, идущем от камина, как в горячей воде. Я уже очень давно не спала нормально, и теперь – Стром освобождён и отправлен под присмотр кропарей, препараторы ушли с площади, забрав тело Горре, чьи родные, говорят, получили щедрую компенсацию – чтобы не поднимали шума или из уважения к его таланту?.. Говорят, работы Горре в десятки раз подскочили в стоимости после его гибели.

Я чувствовала, что могу уснуть прямо тут, скорчившись в огромном продавленном кресле в гостиной Барта.

Никто не знал о моём визите к Биркеру Химмельну. Я сама понятия не имела, как именно он добился освобождения Строма – но прямо сейчас мне было плевать.

Всё закончилось. Стром был жив и свободен. Ни я, ни мои сёстры не пострадали… И, кажется, Химмельны и планировали не поднимать шума из-за случившегося. Если вдуматься – и вправду самая разумная политика. Очень скоро – может быть, даже завтра – жизнь пойдёт своим чередом. Никому не хочется думать о смертях и забастовках, несправедливости и хрупкости всего того, что кажется незыблемым.

Людей легко убедить ни о чём не думать. Химмельны об этом знали.

Гибель Горре была снегом, готовым в любой момент сойти с горы лавиной. Будь среди нас лидер, желавший разжечь недовольство препараторов сильнее прежнего, Горре стал бы мучеником.

Но большинство препараторов поверили, что добились своего, а остальные не были готовы делать решительных шагов прямо сейчас… И Горре стал случайной жертвой.

С тех пор я всегда обходила тот переулок, будто тело художника всё ещё было там.

Я слышала, что многие стали приносить остролисты – любимые цветы Горре – на место его гибели, и что охранители время от времени убирали их… но сама не пришла ни разу.

Не участием в забастовке – игрой с Белым мотыльком я добилась своего… и больше не хотела лезть на рожон.

Не теперь, когда Стром свободен, а Сердце Стужи – так близко.

– Позаботься о нём, – сказал Барт, провожая меня до двери. – Его членство в Совете Десяти приостановлено – мальчик будет в ярости, когда узнает… Но с этим, боюсь, ничего не поделаешь. Слишком много грешков Эрика всплыло, пока Олке под него копал. К счастью, мелких грешков… О больших Олке только догадывается.

Мне хотелось спросить об увиденном в ангаре, но я промолчала.

– У отдела ничего не выйдет, – твёрдо добавил Барт. – Он ничего