в жизни столичного города, в «деревенских» главах Пушкин социальные контрасты, замечая их, тем не менее смягчает. Сам этот факт реален, он лишь требует своего объяснения. Дело, конечно же, не в ослаблении демократизма в позиции Пушкина, но в изменении ракурса восприятия. Уже вызревал вывод, что в «деревенских» главах усиливается общефилософский и общечеловеческий элемент восприятия. Перед лицом «вечной» природы и бесконечной череды поколений поэт активно мыслит категориями более широкими, чем категории социальные. Заслуга поэта тем значительнее, что именно в пору, когда идея народности обнаружила явственную тенденцию к расслоению на «национальное» и «демократическое», Пушкин, отдавая должное и этой тенденции, односторонне не увлекся ею, не отказался от идеи синтеза.

На природе

В «деревенские» главы самостоятельным «героем» вступает природа: жизнь природы образует наиболее широкую раму, куда составными элементами входит все остальное. Картины сельской жизни, составляющие основной объем романа, богаче и на эпизоды народной жизни. Эти эпизоды преимущественно входят составляющими, с одной стороны, в пейзаж, с другой — в бытовые зарисовки.

Пейзаж в романе представлен двумя разновидностями — пейзажем безлюдным и пейзажем жанровым.

Настала осень золотая.

Природа трепетна, бледна,

Как жертва, пышно убрана…

Вот север, тучи нагоняя,

Дохнул, завыл — и вот сама

Идет волшебница зима.

В подобных этюдах природа выступает одухотворенной, как бы живущей самостоятельной богатой внутренней жизнью («сама / Идет волшебница зима»). Однако такие этюды перемежаются описаниями человеческого присутствия. В частности, приведенный здесь обрамлен изображением переживаний Татьяны. Она любуется «веселой природой» «быстрого» лета, но приходящая «сама» сверкающая и обычно любимая зима на сей раз страшит ее в связи с предстоящими переменами в ее судьбе.

В пейзажные картины вплетаются и авторские рассуждения, и людские портреты; пейзаж переходит в жанр. Такова развернутая на целых три строфы (XL–XLII) картина осени и зимы в четвертой главе. Здесь с полным равноправием в общую картину вписываются «живые» детали «неживой» природы: солнышко, таинственная сень лесов, туман, морозы, веселый снег; животный мир: гуси пролетающие, крикливые и домашний тяжелый гусь, волк с волчицею голодной и дорожный конь; люди: мальчишек радостный народ, путник осторожный, пастух, девушка-пряха.

Жанровые сценки (хотя бы их детали) — постоянный спутник пейзажей:

Был вечер. Небо меркло. Воды

Струились тихо. Жук жужжал.

Уж расходились хороводы;

Уж за рекой, дымясь, пылал

Огонь рыбачий.

В пейзажных картинах мы встречаем и «голое» слово (отмеченное С. Г. Бочаровым «выходит на дорогу волк»), но ничуть не реже — стилистически украшенные перифразы (например, убогая лучинка названа возвышенно: «зимних друг ночей»). В авторском повествовании подчеркнуто (потому что специально оговаривается в примечании) равноправно употребляются высокое «дева» применительно к крестьянской девушке и просторечное «девчонки» применительно к дворянским барышням.

Новые реалистические позиции Пушкина особенно наглядно проступают там, где поэт обращается к традиционным предметам изображения. Таково, в частности, описание памятника Ленскому, соприкасающееся с излюбленным мотивом сентиментальной поэзии.

В авторских рассуждениях, предшествующих этому описанию, есть элемент стилизации под романтическую речь Ленского. В самом же описании резкое различие с характером сентиментальной поэзии: здесь перед нами две самостоятельные картины в одной картине — пейзаж и быт. Для сентименталистов посещение могилы — повод для размышления о бренности жизни; здесь же акцент делается на том, что возле памятника своей обычной чередой идет вечная жизнь; в стилистике ее описания — сочетание высокого («звонкие кувшины») и обыденного («пестрый лапоть», да еще в сочетании с непоэтичной рифмой «капать»).

Весьма показательно и вторичное описание этого места:

На ветви сосны преклоненной,

Бывало, ранний ветерок

Над этой урною смиренной

Качал таинственный венок.

Бывало, в поздние досуги

Сюда ходили две подруги,

И на могиле при луне,

Обнявшись, плакали оне.

Начало этого описания — как раз в традициях сентиментально-романтической поэзии. Но и здесь уже отчетливо проступает существенная разница: «таинственный венок» не столь уж таинствен, а непоименованные две подруги нам хорошо известны. Продолжение же описания вообще уходит от традиции:

Но ныне… памятник унылый

Забыт. К нему привычный след

Заглох. Венка на ветви нет;

Один, под ним, седой и хилый

Пастух по-прежнему поет

И обувь бедную плетет.

Живое, хотя бы и «хилое», оказывается устойчивее, победоноснее.

Можно заключить, что пейзажные и для нашего разговора более интересные пейзажно-жанровые картины романа довольно однородны по эмоциональному звучанию.

Улыбкой ясною природа

Сквозь сон встречает утро года…

Эти очень конкретные, «весенние» стихи лишь подчеркивают универсальный эмоциональный заряд всех пейзажных и отталкивающихся от них жанровых сцен романа.

Вписанные в пейзаж люди труда рисуются сдержанно, без прикрас и румян, с простотою и естественностью. Но даже при неспрятанной бедности, даже убогости отдельных деталей общая картина не оставляет безотрадного впечатления. Напротив, картины народного быта на фоне природы жизнеутверждающи.

В черновых вариантах романа встречаются иные по тону зарисовки. Вот, может быть, самая колоритная:

Но голы все места,

Как лысое Сатурна темя

Иль крепостная нищета.

Вариант отвергнут, как полагают исследователи, по цензурным соображениям, а может быть — по чисто эстетическим соображениям, как выпадающий из общей картины.

Писарев, весьма недовольный характером изображения крепостного права в романе, иронизировал: «Надо сказать правду, на этих сведениях лежит самый светлорозовый колорит; помещик облегчает положение мужика; мужик благословляет судьбу; мужик торжествует при появлении зимы; значит, любит зиму; значит, ему тепло зимой и хлеба у него вдоволь; а так как русская зима продолжается по крайней мере полгода, то, значит, мужик проводит в торжестве и благодушестве по крайней мере половину своей жизни. Сын дворового человека тоже ликует и забавляется; значит, его никто не бьет, его хорошо кормят, тепло одевают и не превращают с малых лет в казачка, обязанного торчать на конике в лакейской и ежеминутно бегать то за носовым платком, то за стаканом воды, то за трубкой, то за табакеркой»[250].

В этой филиппике критик как раз и впадает в ту односторонность, которой избегал поэт. Писарев требует критической прямолинейности в отрицании крепостного права; Пушкин показывает жизнь многогранно, с удовольствием воспроизводя ее праздничные стороны. Как раз на фоне «вечной» природы поэт отходит от социальных контрастов, которые он изображает иным образом, в другом месте; на фоне «вечной» красоты включаются более широкие критерии добра и зла,