чем критерии социальные, — критерии общечеловеческие. Этим, возможно, и объясняется «светлорозовый колорит» пейзажно-жанровых картин[251]. Пушкин рисует и прожигателей жизни (старик-дядя, Зарецкий, соседство), но на фоне природы он не показывает праздного человека, это всегда человек-труженик, человек из народа, либо мыслящий дворянин-интеллигент; общая трудовая природа этих людей и есть более широкий, чем социальный, критерий добра и зла, и эмоциональная атмосфера избегает контрастов.

Прав М. Л. Нольман, замечая: «В синтетической картине Пушкина „критические“ краски сливаются с „положительными“». И далее: «Реализм Пушкина… конечно, содержит критику, но сверх того и прежде всего — он положителен. Нерасторжимость отрицания и утверждения — основа поэтического синтеза Пушкина»[252].

Что касается художественной структуры портретов, вписанных в пейзаж, она проста: это выровненная по общему эмоциональному звучанию система деталей, каждая из которых, как правило, весьма лаконична.

В отличие от однородного по эстетическому осмыслению пейзажа бытовые зарисовки в «Онегине» двуплановы.

С одной стороны, здесь наблюдается продолжающая линию пейзажей патриархальная тональность, сглаживающая социальные контрасты. Мы встречаем немало подобных деталей: например, служанки гадают «про барышень своих», маленькая Ольга играет с крестьянскими детьми (деталь быта, совершенно невозможная в аристократических особняках). Можно воспользоваться сказанными по другому поводу словами поэта:

Имеет сельская свобода

Свои счастливые права,

Как и надменная Москва.

Однако в целом отношение помещиков к крестьянам отнюдь не однотонно и не идиллично, среди бытовых зарисовок немало таких, благодаря которым, как признает даже Писарев, «светлорозовый колорит немного помрачается…»[253].

Это и упоминание о Гвоздине, владельце «нищих мужиков»; это и бытовые картины в усадьбе Лариных:

Она езжала по работам,

Солила на зиму грибы,

Вела расходы, брила лбы,

Ходила в баню по субботам,

Служанок била осердясь —

Всё это мужа не спросясь.

Сама будничность интонаций, нарочитое уравнивание существенного и вовсе несущественного только усугубляет страшную суть крепостнических отношений. Или бытовая сценка пения служанок при сборе ягод, «затея сельской остроты» — «Чтоб барской ягоды тайком / Уста лукавые не ели…»

Да, бытовые зарисовки несут на себе печать социальных контрастов, воссоздавая реалистически конкретную, социально детерминированную полноту жизни. Вынужденное изъятие первоначальной восьмой главы ослабило роман в этом отношении.

Портретные зарисовки, отражающие жизнь крестьянства, по своему художественному характеру чаще представляют суммарные обозначения — прислуга, служанки, мужики; даже и при единичном обозначении (пастух, пахарь, ямщик) они не индивидуализированы. Сравнительно немного здесь и индивидуализированных второстепенных персонажей, значительно усиливающих конкретность изображения; прежде всего это Филипьевна, няня Татьяны, и Анисья, ключница в усадьбе Онегина. Не должно забывать, что это не первый план романа, а его фон, но фон ясно прочерченный и колоритный.

Если фон романа раздвигает границы повествования, массовидностью изображаемых людей усиливает ощущение типичности изображаемого, то более пристальное внимание к отдельным лицам усиливает предметность изображения.

Социальный аспект не уходит из «деревенских» глав. Перед нами несколько вариантов усадебной жизни помещиков, которая обеспечивается именно социальными устоями. Однако главные герои в максимально возможных пределах выключают себя из «близких» общественных отношений: Онегин сознательно выбирает образ жизни анахорета; вне усадьбы, в краях зарубежных, вырос Ленский; «девочкой чужой» в родительском доме живет Татьяна. Но удивительное дело! Вот вроде наметились две линии поведения: одна — обыкновенная, традиционная, «общая», другая — особенная, индивидуальная, — но автор, в полной мере оттеняя контраст этих линий, отнюдь не ограничивает себя симпатией к одной из них; напротив, он готов видеть определенное сходство контрастных линий поведения, подразумевает между ними некий общий знаменатель. Со своих горних высот поэту далеко видно, он не обольщается самосознанием героя на данный момент его жизни, поэт мыслит категориями жизни многих поколений. При всем том поэт отдает отчет об относительности человеческого познания: отсюда рукой подать до мысли о «тайной воле провиденья». Вместе с тем в этой мысли нет ничего мистического: речь идет о сложном взаимодействии активной воли человека — и обстоятельств, даже случая. Предметом анализа становится как раз несовпадение намерений человека и реальных результатов его жизни.

Гармония композиции

В сопутствовавшем финалу «Евгения Онегина» стихотворении «Элегия» Пушкин, заглядывая в будущее, мечтал: «Порой опять гармонией упьюсь…» Пушкину было уже хорошо ведомо упоение гармонией, он желал сохранить это доставляющее творческую радость чувство в жизни, перспективы которой рисовались ему отнюдь не радужными.

«Евгений Онегин» в тот момент еще не обрел окончательного вида, хотя основные проблемы творческой истории романа были уже решены или предрешены. И вот вопрос: входит ли роман в стихах в круг произведений, которые даровали поэту упоение гармонией?

Вероятно, интуиция охотнее подскажет положительный ответ, просто в силу того, что реноме Пушкина — мастера композиции очень высоко. Но интуиции мало, нужны аргументы.

Изредка встречается отрицательный ответ. Так, М. Л. Гофман категорично утверждал: «Этот роман поражает исключительной непропорциональностью частей и лирическим единством и, как и все первые произведения Пушкина, держится на лиризме»[254]. Поскольку это суждение чисто вкусовое и не подкреплено наблюдениями, оно не заслуживает аналитической критики, но — как тенденция — должно быть обозначено.

Более всего сомнения относительно гармоничности «Онегина» вызываются исключительностью творческой истории произведения: Пушкин начал обширное многолетнее повествование, не зная наверняка, где и когда причалит к берегу.

В позиции Д. Д. Благого, который отстаивает идею о гармоничности романа, наблюдается определенное противоречие. Вроде бы исследователь признает движение произведения: «В роман Пушкина, посвященный изображению жизни русского общества в ее развитии, из самой этой развивающейся жизни приливал весьма обильный и разнообразный — „пестрый“ — материал, который заранее далеко не во всем мог быть предусмотрен автором»[255]. Роль этого материала недооценивается. «Но никогда поэт не отдавался пассивно наплыву жизненных впечатлений, не плыл по течению привносимого нового материала, а, как зрелый мастер, свободно владел и распоряжался им, охватывал его своей „творческой мыслью“, подчинял его как своему основному художественному замыслу, так и той „форме плана“ — продуманному композиционному чертежу, — в котором этот замысел, опять-таки с самого начала работы над ним, ему предносился» (с. 156). Поэт действительно не плыл пассивно по течению материала; это не означает, что «форма плана» (под давлением жизни!) не менялась.

В период работы над романом произошло важное историческое событие, изменился общественный климат. Менялся сам поэт. Мы наблюдали естественные и неизбежные серьезные изменения в замысле романа, в самом его объеме, в содержании духовных поисков героя. Не потому ли Пушкин и отказался от предварительного плана в «Евгении Онегине», что предвидел, что такой план будет формальным и фиктивным, будет лишь сковывать импровизацию