На всю глубину памяти врезалось и пребывание на тракте Чибью – Крутая. Его строительство не было предусмотрено никакими планами. Начальник Ухтинско-Печерских лагерей, славившийся своей дружбой с блатарями, некто Мороз, решил преподнести этот тракт в дар государству. На незапланированный объект, естественно, не существовало никакой сметы. Продовольственное, вещевое снабжение заключенных было много ниже, нежели в других лагерных пунктах. А работали на тракте, главным образом, уголовники. Политических было не более десятка. Один из них, по профессии фельдшер, возвращаясь с лесоповала, запевал: «Хороша страна моя родная». Сперва мне казалось, что эта песнь звучит у него вызывающе. Оказалось, нет, пел искренне. Чудовищно, но факт.

Вскоре я сблизился с другим заключенным – Ефимом Григорьевичем Басензоном319, польским коммунистом, изведавшим тюрьмы Пилсудского. В свое время его обменяли на какого-то польского шпиона. Он поначалу работал в нашем военном ведомстве, а затем был переведен в город Запорожье, где занимал какое-то высокое положение. Ефим Григорьевич был старше меня. Это один из самых замечательных людей, встретившихся мне в жизни. Человек высокой нравственности, широкой культуры, проницательного ума и очень доброй души. Даже самые завзятые уголовники, нещадно измывавшиеся над нами, политическими, его уважали. Неожиданно в привилегированном положении оказался и я, но совсем по другим мотивам.

Как-то вечером, возвратясь с работы в барак, вмещавший добрую сотню человек, я прочитал «Гробовщика». Все стихло. Жадно слушали. Потом стали требовать, чуть ли не ежевечерне, чтобы я им читал. Из всех запомнившихся мне повестей Пушкина успехом пользовалась «Пиковая дама». Все смолкало. Контакт с аудиторией ощущался почти физически. Сколько раз я ни выступал с чтением, оно воспринималось как бы внове. Вот отзвучало заключение: «Германн сошел с ума… Не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: «тройка семерка, туз! Тройка семерка, дама!..» С десяток секунд еще более напряженной тишины, а потом взрыв! Яростно обсуждались действующие лица повести – графиня, Германн, Лизавета Ивановна… Все сходились на том, что старуха – «сука». Корили Лизавету Ивановну, вышедшую замуж: «курва!». Заходились в крике, споря: «фраер» ли Германн или нет. А о Чекалинском, выигравшем партию: «падло!» Ко мне приступали с требованием завершить рассказ счастливой развязкой – выигрышем Германна. Барак – два яруса нар – гудел до начала ночи. Волею блатарей я был освобожден от работы на тракте. Мое дело было рассказывать. Те же ревностные слушатели мои поставили меня на усиленное довольствие: я получал двойную порцию каши («сечка»), обильно политой хлопковым маслом.

Пребывание на тракте было недолгим, два-три месяца, пока лагерные власти готовили этап на предназначенный нам «край света» – Воркуту. Я успел получить от жены продовольственную посылку и два письма. Мои впечатления о тракте Чибью – Крутая нехарактерны. Строительство начинал и до поры до времени вел контингент, состоявший по преимуществу из политических. Ежедневный десятичасовый труд, не обеспеченный необходимым набором инструментов, – труд вручную при рационе питания, подобном тому, который выдавался в штрафных изоляторах, и без наличия какой-либо медицинской службы. Люди погибали в таком множестве, что призадумалось и центральное лагерное начальство. Призадумалось над резким падежом «рабсилы», над угрозой срыва затеи подарить государству незапланированный тракт. Партия за партией этапировались на тракт уголовники и бытовики. Это мало способствовало делу. Вновь прибывшие заключенные к работе относились с прохладцей, хотели – работали, а хотели – нет. Администрация и конвой не слишком усердствовали. С уголовниками, спаянными «воровским законом», шутки были плохи. Такова была обстановка, сложившаяся ко времени моего пребывания на тракте. Все, что рассказал об условиях труда на нем, знаю со слов оставшихся в живых очевидцев.

Тем временем пошли и становились все более упорными слухи о предстоящем этапе. Они подтвердились. Лагерная администрация распорядилась очистить территорию от остатков лесоповала – бревен, сучьев, всякого мелкого хвороста. Занятие почему-то оказалось привлекательным, за него взялись дружно. Во множестве мест запылали костры, образуя пожарище, высоко взметнувшееся над трактом.

Стояла осень 1937 года…

Древнерусские летописцы зафиксировали скорбные даты чумных эпидемий и других стихийных бедствий, опустошавших села и города. Смиренно писали: «Бог наводит по грехам на куюждо землю гладом, или мором, ли ведром, ли иною казнью». В наши тридцатые моровое поветрие репрессий простерлось по всей шестой части земли, и было губительным и продолжительным, как ни одно другое за все века отечественной истории. Оно обрело своих правдивых и проникновенных летописцев – среди них одного конгениального. Но трагедия имеет столько же измерений, сколько людей повергла в бездну свою или коснулась их своим крылом.

Одна из глав автобиографических записок жены предварена четверостишием:

В одном мгновеньи – видеть вечность,

Огромный мир – в зерне песка,

В единой горсти – бесконечность

И небо – в чашечке цветка.

Я забыл, кому принадлежат эти отроки320. Привел их потому, что каждый причастный или прикосновенный к трагедии заключает в самом себе весь «Архипелаг Гулаг».

Итак, стояла осень 1937 года, когда арестовали профессора Эрвина Симоновича Бауэра. Арестовали и его жену, а двух малолетних сыновей отправили в детское учреждение специального назначения. Поредели и некоторые другие лаборатории Института экспериментальной медицины. В кабинете Бауэра жена нашла его фотографию и лежавшее на столе неотправленное письмо к какому-то ученому. То и другое взяла себе. Памяти любимого учителя она осталась верна до конца жизни.

Диссертационное исследование, начатое при Бауэре, пришлось завершать самостоятельно. Но как его защитить? О защите в Ленинграде не могло быть и речи. Один за другим профессора отказывались быть оппонентами у ученицы репрессированного. Жена уехала в Москву, где также находились исследовательские учреждения Института экспериментальной медицины. Профессор А. Н. Благовещенский и доктор биологических наук В. А. Дорфман, знавшие о судьбе Бауэра, без тени сомнений согласились быть оппонентами. Защита состоялась в Москве 27 ноября 1938 года и прошла успешно.

Как складывалась жизнь жены в эти черные годы? В материальной нужде. Свою аспирантскую стипендию она ежемесячно делила пополам, чтобы иметь возможность летом отправить мне посылки.

Ее очень хорошо знал продавец ближайшего от ее дома продовольственного магазина: «Вам что сегодня взвесить, 100 грамм масла или 100 грамм колбасы?» И отвешивал, как потом рассказывала жена, «с походом». Ставила эксперимент за экспериментом в рамках темы исследования, не считаясь ни с какими графиками рабочего времени. Посещала концерты – об этом упоминала во многих письмах. Это радовало, в памяти возобновлялись наши совместные посещения Ленинградской филармонии и общества друзей камерной музыки. Продолжала начавшееся еще при мне